(приводится по: Достоевский Ф. М. Cобрание сочинений в пятнадцати томах. - Л.: Наука, 1990. - Т. 7. Бесы. - С. 388-397.)
Глава восьмая. Иван-царевич
I.
Они вышли. Петр Степанович бросился было в «заседание», чтоб унять хаос, но, вероятно, рассудив, что не стоит возиться, оставил все и через две минуты уже летел по дороге вслед за ушедшими. На бегу ему припомнился переулок, которым можно было еще ближе пройти к дому Филиппова; увязая по колена в грязи, он пустился по переулку и в самом деле прибежал в ту самую минуту, когда Ставрогин и Кириллов проходили в ворота.
Вы уже здесь? - заметил Кириллов. - Это хорошо. Входите.
Как же вы говорили, что живете один? - спросил Ставрогин, проходя в сенях мимо наставленного и уже закипавшего самовара.
Сейчас увидите, с кем я живу, - пробормотал Кириллов, - входите.
Едва вошли, Верховенский тотчас же вынул из кармана давешнее анонимное письмо, взятое у Лембке, и положил пред Ставрогиным. Все трое сели. Ставрогин молча прочел письмо.
Ну? - спросил он.
Это негодяй сделает как по писаному, - пояснил Верховенский. - Так как он в вашем распоряжении, то научите, как поступить. Уверяю вас, что он, может быть, завтра же пойдет к Лембке.
Ну и путь идет.
Как пусть? Особенно если можно обойтись.
Вы ошибаетесь, он от меня не зависит. Да и мне всё равно; мне он ничем не угрожает, а угрожает лишь вам.
Не думаю.
Но вас могут другие не пощадить, неужто не понимаете? Слушайте, Ставрогин, это только игра на словах. Неужто вам денег жалко?
А надо разве денег?
Непременно, тысячи две или minimum полторы. Дайте мне завтра или даже сегодня, и завтра к вечеру я спроважу его вам в Петербург, того-то ему и хочется. Если хотите, с Марьей Тимофеевной - это заметьте.
Было в нем что-то совершенно сбившееся, говорил он как-то неосторожно, вырывались слова необдуманные. Ставрогин присматривался к нему с удивлением.
Мне незачем отсылать Марью Тимофеевну.
Может быть, даже и не хотите? - иронически улыбнулся Петр Степанович.
Может быть, и не хочу.
Одним словом, будут или не будут деньги? - в злобном нетерпении и как бы властно крикнул он на Ставрогина. Тот оглядел его серьезно.
Денег не будет.
Эй, Ставрогин! Вы что-нибудь знаете или что-нибудь уже сделали? Вы - кутите!
Лицо его искривилось, концы губ вздрогнули, и он вдруг рассмеялся каким-то совсем беспредметным, ни к чему не идущим смехом.
Ведь вы от отца вашего получили же деньги за имение, - спокойно заметил Николай Всеволодович. - maman выдала вам тысяч шесть или восемь за Степана Трофимовича. Вот и заплатите полторы тысячи из своих. Я не хочу, наконец, платить за чужих, я и так много роздал, мне это обидно… - усмехнулся он сам на свои слова.
А, вы шутить начинаете…
Ставрогин встал со стула, мигом вскочил и Верховенский и машинально стал спиной к дверям, как бы загораживая выход. Николай Всеволодович уже сделал жест, чтоб оттолкнуть его от двери и выйти, но вдруг остановился
Я вам Шатова не уступлю, - сказал он. Петр Степанович вздрогнул, оба глядели друг на друга
Я вам давеча сказал, для чего вам Шатова кровь нужна, - засверкал глазами Ставрогин. - Вы этою мазью ваши кучки слепить хотите. Сейчас вы отлично выгнали Шатова вы слишком знали, что он не сказал бы: «не донесу», а солгать пред вами почел бы низостью. Но я-то, я то для чего вам теперь понадобился? Вы ко мне пристаете почти что с заграницы. То, чем вы это объясняли мне до сих пор, один только бред. Меж тем вы клоните, чтоб я, отдав полторы тысячи Лебядкину, дал тем случай Федьке его зарезать. Я знаю, у вас мысль, что мне хочется зарезать заодно и жену. Связав меня преступлением, вы, конечно, думаете получить надо мною власть, ведь так? Для чего вам власть? На кой черт я вам понадобился? Раз навсегда рассмотрите ближе: ваш ли я человек, и оставьте меня в покое.
К вам Федька сам приходил? - одышливо проговорил Верховенский.
Да, он приходил; его цена тоже полторы тысячи… Да вот он сам подтвердит, вон стоит… - протянул руку Ставрогин.
Петр Степанович быстро обернулся. На пороге, из темноты, выступила новая фигура - Федька, в полушубке, но без шапки, как дома. Он стоял и посмеивался, скаля свои ровные белые зубы. Черные с желтым отливом глаза его осторожно шмыгали по комнате, наблюдая господ. Он чего-то не понимал; его, очевидно, сейчас привел Кириллов, и к нему-то обращался его вопросительный взгляд; стоял он на пороге, но переходить в комнату не хотел.
Он здесь у вас припасен, вероятно, чтобы слышать наш торг или видеть даже деньги в руках, ведь так? - спросил Ставрогин и, не дожидаясь ответа, пошел вон из дому. Верховенский нагнал его у ворот почти в сумасшествии.
Стой! Ни шагу! - крикнул он, хватая его за локоть. Ставрогин рванул руку, но не вырвал. Бешенство овладело им: схватив Верховенского за волосы левою рукой, он бросил его изо всей силы об земь и вышел в ворота. Но он не прошел еще тридцати шагов, как тот опять нагнал его.
Помиримтесь, помиримтесь, - прошептал он ему судорожным шепотом.
Николай Всеволодович вскинул плечами, но не остановился и не оборотился.
Слушайте, я вам завтра же приведу Лизавету Николаевну, хотите? Нет? Что же вы не отвечаете? Скажите, чего вы хотите, я сделаю. Слушайте: я вам отдам Шатова, хотите?
Стало быть, правда, что вы его убить положили? - вскричал Николай Всеволодович.
Ну зачем вам Шатов? Зачем? - задыхающейся скороговоркой продолжал исступленный, поминутно забегая вперед и хватаясь за локоть Ставрогина, вероятно и не замечая того. - Слушайте: я вам отдам его, помиримтесь. Ваш счет велик, но… помиримтесь!
Ставрогин взглянул на него наконец и был поражен. Это был не тот взгляд, не тот голос, как всегда или как сейчас там в комнате; он видел почти другое лицо. Интонация голоса была не та: Верховенский молил, упрашивал. Это был еще не опомнившийся человек, у которого отнимают или уже отняли самую драгоценную вещь.
Да что с вами? - вскричал Ставрогин. Тот не ответил, но бежал за ним и глядел на него прежним умоляющим, но в то же время и непреклонным взглядом.
Помиримтесь! - прошептал он еще раз. - Слушайте, у меня в сапоге, как у Федьки, нож припасен, но я с вами помирюсь.
Да на что я вам, наконец, черт! - вскричал в решительном гневе и изумлении Ставрогин. - Тайна, что ль, тут какая? Что я вам за талисман достался?
Слушайте, мы сделаем смуту, - бормотал тот быстро к почти как в бреду. - Вы не верите, что мы сделаем смуту? Мы сделаем такую смуту, что всё поедет с основ. Кармазинов прав, что не за что ухватиться. Кармазинов очень умен. Всего только десять таких же кучек по России, и я неуловим.
Это таких же всё дураков, - нехотя вырвалось у Ставрогина.
О, будьте поглупее, Ставрогин, будьте поглупее сами! Знаете, вы вовсе ведь не так и умны, чтобы вам этого желать: вы боитесь, вы не верите, вас пугают размеры. И почему они дураки? Они не такие дураки; нынче у всякого ум не свой. Нынче ужасно мало особливых умов. Виргинский - это человек чистейший, чище таких, как мы, в десять раз; ну и пусть его, впрочем. Липутин мошенник, но я у него одну точку знаю. Нет мошенника, у которого бы не было своей точки. Один Лямшин безо всякой точки, зато у меня в руках. Еще несколько таких кучек, и у меня повсеместно паспорты и деньги, хотя бы это? Хотя бы это одно? И сохранные места, и пусть ищут. Одну кучку вырвут, а на другой сядут. Мы пустим смуту… Неужто вы не верите, что нас двоих совершенно достаточно?
Возьмите Шигалева, а меня бросьте в покое…
Шигалев гениальный человек! Знаете ли, что это гений вроде Фурье; но смелее Фурье, но сильнее Фурье; я им займусь. Он выдумал «равенство»!
«С ним лихорадка, и он бредит; с ним что-то случилось очень особенное», - посмотрел на него еще раз Ставрогин. Оба шли, не останавливаясь.
У него хорошо в тетради, - продолжал Верховенский, - у него шпионство. У него каждый член общества смотрит один за другим и обязан доносом. Каждый принадлежит всем, а все каждому. Все рабы и в рабстве равны. В крайних случаях клевета и убийство, а главное - равенство. Первым делом понижается уровень образования, наук и талантов. Высокий уровень наук и талантов доступен только высшим способностям, не надо высших способностей! Высшие способности всегда захватывали власть и были деспотами. Высшие способности не могут не быть деспотами и всегда развращали более, чем приносили пользы; их изгоняют или казнят. Цицерону отрезывается язык, Копернику выкалывают глаза, Шекспир побивается каменьями - вот шигалевщина! Рабы должны быть равны: без деспотизма еще не бывало ни свободы, ни равенства, но в стаде должно быть равенство, и вот шигалевщина! Ха-ха-ха, вам странно? Я за шигалевщину!
Ставрогин старался ускорить шаг и добраться поскорее домой. «Если этот человек пьян, то где же он успел напиться, - приходило ему на ум. - Неужели коньяк?».
Слушайте, Ставрогин: горы сравнять - хорошая мысль, не смешная. Я за Шигалева! Не надо образования, довольно науки! И без науки хватит материалу на тысячу лет, но надо устроиться послушанию. В мире одного только недостает: послушания. Жажда образования есть уже жажда аристократическая. Чуть-чуть семейство или любовь, вот уже и желание собственности. Мы уморим желание: мы пустим пьянство, сплетни, донос; мы пустим неслыханный разврат; мы всякого гения потушим в младенчестве. Всё к одному знаменателю, полное равенство. «Мы научились ремеслу, и мы честные люди, нам не надо ничего другого» - вот недавний ответ английских рабочих. Необходимо лишь необходимое - вот девиз земного шара отселе. Но нужна и судорога; об этом позаботимся мы, правители. У рабов должны быть правители. Полное послушание, полная безличность, но раз в тридцать лет Шигалев пускает и судорогу, и все вдруг начинают поедать друг друга, до известной черты, единственно чтобы не было скучно. Скука есть ощущение аристократическое; в шигалевщине не будет желаний. Желание и страдание для нас, а для рабов шигалевщина.
Себя вы исключаете? - сорвалось опять у Ставрогина.
И вас. Знаете ли, я думал отдать мир папе. Пусть он выйдет пеш и бос и покажется черни: «Вот, дескать, до чего меня довели!» - и всё повалит за ним, даже войско. Папа вверху, мы кругом, а под нами шигалевщина. Надо только, чтобы с папой Internationale согласилась; так и будет. А старикашка согласится мигом. Да другого ему и выхода нет, вот помяните мое слово, ха-ха-ха, глупо? Говорите, глупо или нет?
Довольно, - пробормотал Ставрогин с досадой.
Довольно! Слушайте, я бросил папу! К черту шигалевщину! К черту папу! Нужно злобу дня, а не шигалевщину, потому что шигалевщина ювелирская вещь. Это идеал, это в будущем. Шигалев ювелир и глуп, как всякий филантроп. Нужна черная работа, а Шигалев презирает черную работу. Слушайте: папа будет на Западе, а у нас, у нас будете вы!
Отстаньте от меня, пьяный человек! - пробормотал Ставрогин и ускорил шаг.
Ставрогин, вы красавец! - вскричал Петр Степанович почти в упоении. - Знаете ли, что вы красавец! В вас всего дороже то, что вы иногда про это не знаете. О, я вас изучил! Я на вас часто сбоку, из угла гляжу! В вас даже есть простодушие и наивность, знаете ли вы это? Еще есть, есть! Вы, должно быть, страдаете, и страдаете искренно, от того простодушия. Я люблю красоту. Я нигилист, но люблю красоту. Разве нигилисты красоту не любят? Они только идолов не любят, ну а я люблю идола! Вы мой идол! Вы никого не оскорбляете, и вас все ненавидят; вы смотрите всем ровней, и вас все боятся, это хорошо. К вам никто не подойдет вас потрепать по плечу. Вы ужасный аристократ. Аристократ, когда идет в демократию, обаятелен! Вам ничего не значит пожертовать жизнью, и своею и чужою. Вы именно таков, какого надо. Мне, мне именно такого надо, как вы. Я ни кого, кроме вас, не знаю. Вы предводитель, вы солнце, а я ваш червяк…
Он вдруг поцеловал у него руку. Холод прошел по спине Ставрогина, и он в испуге вырвал свою руку. Они остановились.
Помешанный! - прошептал Ставрогин.
Может, и брежу, может, и брежу! - подхватил тот скороговоркой, - но я выдумал первый шаг. Никогда Шигалеву не выдумать первый шаг. Много Шигалевых! Но один, один только человек в России изобрел первый шаг и знает, как его сделать. Этот человек я. Что вы глядите на меня? Мне вы, вы надобны, без вас я нуль. Без вас я муха, идея в стклянке, Колумб без Америки.
Ставрогин стоял и пристально глядел в его безумные глаза.
Слушайте, мы сначала пустим смуту, - торопился ужасно Верховенский, поминутно схватывая Ставрогина за левый рукав. - Я уже вам говорил: мы проникнем в самый народ. Знаете ли, что мы уж и теперь ужасно сильны? Наши не те только, которые режут и жгут да делают классические выстрелы или кусаются. Такие только мешают. Я без дисциплины ничего не понимаю. Я ведь мошенник, а не социалист, ха-ха! Слушайте, я их всех сосчитал: учитель, смеющийся с детьми над их богом и над их колыбелью, уже наш. Адвокат, защищающий образованного убийцу тем, что он развитее своих жертв и, чтобы денег добыть, не мог не убить, уже наш. Школьники, убивающие мужика, чтоб испытать ощущение, наши. Присяжные, оправдывающие преступников сплошь, наши. Прокурор, трепещущий в суде, что он недостаточно либерален, наш, наш. Администраторы, литераторы, о, наших много, ужасно много, и сами того не знают! С другой стороны, послушание школьников и дурачков достигло высшей черты; у наставников раздавлен пузырь с желчью; везде тщеславие размеров непомерных, аппетит зверский, неслыханный… Знаете ли, знаете ли, сколько мы одними готовыми идейками возьмем? Я поехал - свирепствовал тезис Littré, что преступление есть помешательство; приезжаю - и уже преступление не помешательство, а именно здравый-то смысл и есть, почти долг, по крайней мере благородный протест. «Ну как развитому убийце не убить, если ему денег надо!». Но это лишь ягодки. Русский бог уже спасовал пред «дешевкой». Народ пьян, матери пьяны, дети пьяны, церкви пусты, а на судах: «двести розог, или тащи ведро». О, дайте взрасти поколению! Жаль только, что некогда ждать, а то пусть бы они еще попьянее стали! Ах, как жаль, что нет пролетариев! Но будут, будут, к этому идет…
Жаль тоже, что мы поглупели, - пробормотал Ставрогин и двинулся прежнею дорогой.
Слушайте, я сам видел ребенка шести лет, который вел домой пьяную мать, а та его ругала скверными словами. Вы думаете, я этому рад? Когда в наши руки попадет, мы, пожалуй, и вылечим… если потребуется, мы на сорок лет в пустыню выгоним… Но одно или два поколения разврата теперь необходимо; разврата неслыханного, подленького, когда человек обращается в гадкую, трусливую, жестокую, себялюбивую мразь, - вот чего надо! А тут еще «свеженькой кровушки», чтоб попривык. Чего вы смеетесь? Я себе не противоречу. Я только филантропам и шигалевщине противоречу, а не себе. Я мошенник, а не социалист. Ха-ха-ха! Жаль только, что времени мало. Я Кармазинову обещал в мае начать, а к Покрову кончить. Скоро? Ха-ха! Знаете ли, что я вам скажу, Ставрогин: в русском народе до сих пор не было цинизма, хоть он и ругался скверными словами. Знаете ли, что этот раб крепостной больше себя уважал, чем Кармазинов себя? Его драли, а он своих богов отстоял, а Кармазинов не отстоял.
Ну, Верховенский, я в первый раз слушаю вас, и слушаю с изумлением, - промолвил Николай Всеволодович, - вы, стало быть, и впрямь не социалист, а какой-нибудь политический… честолюбец?
Мошенник, мошенник. Вас заботит, кто я такой? Я вам скажу сейчас, кто я такой, к тому и веду. Недаром же я у вас руку поцеловал. Но надо, чтоб и народ уверовал, что мы знаем, чего хотим, а что те только «машут дубиной и бьют по своим». Эх, кабы время! Одна беда - времени нет. Мы провозгласим разрушение… почему, почему, опять-таки, эта идейка так обаятельна! Но надо, надо косточки поразмять. Мы пустим пожары… Мы пустим легенды… Тут каждая шелудивая «кучка» пригодится. Я вам в этих же самых кучках таких охотников отыщу, что на всякий выстрел пойдут да еще за честь благодарны останутся. Ну-с, и начнется смута! Раскачка такая пойдет, какой еще мир не видал… Затуманится Русь, заплачет земля по старым богам… Ну-с, тут-то мы и пустим… Кого?
Ивана-Царевича.
Ивана-Царевича; вас, вас!
Ставрогин подумал с минуту.
Самозванца? - вдруг спросил он, в глубоком удивлении смотря на исступленного. - Э! так вот наконец ваш план.
Мы скажем, что он «скрывается», - тихо, каким-то любовным шепотом проговорил Верховенский, в самом деле как будто пьяный. - Знаете ли вы, что значит это словцо: «Он скрывается»? Но он явится, явится. Мы пустим легенду получше, чем у скопцов. Он есть, но никто не видал его. О, какую легенду можно пустить! А главное - новая сила идет. А ее-то и надо, по ней-то и плачут. Ну что в социализме: старые силы разрушил, а новых не внес. А тут сила, да еще какая, неслыханная! Нам ведь только на раз рычаг, чтобы землю поднять. Всё подымется!
Так это вы серьезно на меня рассчитывали? - усмехнулся злобно Ставрогин.
Чего вы смеетесь, и так злобно? Не пугайте меня. Я теперь как ребенок, меня можно до смерти испугать одною вот такою улыбкой. Слушайте, я вас никому не покажу, никому: так надо. Он есть, но никто не видал его, он скрывается. А знаете, что можно даже и показать из ста тысяч одному, например. И пойдет по всей земле: «Видели, видели». И Ивана Филипповича бога Саваофа видели, как он в колеснице на небо вознесся пред людьми, «собственными» глазами видели. А вы не Иван Филиппович; вы красавец, гордый, как бог, ничего для себя не ищущий, с ореолом жертвы, «скрывающийся». Главное, легенду! Вы их победите, взглянете и победите. Новую правду несет и «скрывается». А тут мы два-три соломоновских приговора пустим. Кучки-то, пятерки-то - газет не надо! Если из десяти тысяч одну только просьбу удовлетворить, то все пойдут с просьбами. В каждой волости каждый мужик будет знать, что есть, дескать, где-то такое дупло, куда просьбы опускать указано. И застонет стоном земля: «Новый правый закон идет», и взволнуется море, и рухнет балаган, и тогда подумаем, как бы поставить строение каменное. В первый раз! Строить мы будем, мы, одни мы!
Неистовство! - проговорил Ставрогин.
Почему, почему вы не хотите? Боитесь? Ведь я потому и схватился за вас, что вы ничего не боитесь. Неразумно, что ли? Да ведь я пока еще Колумб без Америки; разве Колумб без Америки разумен?
Ставрогин молчал. Меж тем пришли к самому дому и остановились у подъезда.
Слушайте, - наклонился к его уху Верховенский, - я вам без денег; я кончу завтра с Марьей Тимофеевной… без денег, и завтра же приведу к вам Лизу. Хотите Лизу, завтра же?
«Что он, вправду помешался?» - улыбнулся Ставрогин. Двери крыльца отворились.
Ставрогин, наша Америка? - схватил в последний паз его за руку Верховенский.
Зачем? - серьезно и строго проговорил Николай Всеволодович.
Охоты нет, так я и знал! - вскричал тот в порыве неистовой злобы. - Врете вы, дрянной, блудливый, изломанный барчонок, не верю, аппетит у вас волчий!.. Поймите же, что ваш счет теперь слишком велик, и не могу же я от вас отказаться! Нет на земле иного, как вы! Я вас с заграницы выдумал; выдумал, на вас же глядя. Если бы не глядел я на вас из угла, не пришло бы мне ничего в голову!..
Ставрогин, не отвечая, пошел вверх по лестнице.
Ставрогин! - крикнул ему вслед Верховенский, - даю вам день… ну два… ну три; больше трех не могу а там - ваш ответ!
Это одна из самых концептуальных книг великого классика. По нашему глубокому убеждению, каждый взрослый человек должен заставить себя ее прочесть и понять. Это принципиально важно - осознать природу манипулирования людьми и знать, что данному злу следует противопоставить. Многие читатели усматривают провидческий дар в том, как написал Достоевский «Бесы». Поразительно, что этот роман отобразил и проблемы сегодняшнего, постиндустриального, информационного общества.
Достоевский проникновенно показывает главную угрозу для общества будущего - подмену извечных понятий прогресса, гармонии и милосердия на противоестественные, бесовские.
Историческая основа создания романа
Заметив нечто сташное, инфернальное в социуме России, не смог не взяться за перо Ф. М. Достоевский. «Бесы» - плод труда его ума и сердца, где он чутко уловил за полвека до революций предтечу бесноватости всего общества, впервые проявившуюся у русских революционеров-нигилистов.
Группой смутьянов, управляемой неким Федором Нечаевым (нашумевший нечаевский процесс) был убит (в 1869 г.) студент Петровской землеакадемиии Иван Иванов. Причем мотивы раскрытого убийства были двоякими. Нечаев не просто инициировал убийство, чтобы предупредить донос со стороны Иванова. В еще большей степени он пытался подчинить других членов этого террористического кружка своей воле, связав их кровью жертвы.
Федор Михайлович за этим событием уловил, понял, осознал и донес до умов и сердец читателей макроопасность грядущего.
Прозорливость писателя
Роман действительно сенсационный написал Достоевский. «Бесы» отзывы вызвали изобильные. Заметьте: никто так громко и резонансно до Федора Михайловича не предупреждал об угрозе «бесноватости» поляризованного революционными идеями общества. Как же это удалось осознать и осуществить писателю-неполитику? Причина проста - гениальность!
Докажем это собственным «литературным» путем, сопоставляя идеи разных авторов. Вспомним, мысль Умберто Эко («Маятник Фуко») о природе этого качества, утверждающую, что гений всегда играет на одном компоненте мироздания, однако он делает это уникально - так, что задействуются остальные комопоненты… «А причем здесь Достоевский?» - спросите вы. Продолжим эту мысль: гениальность Достоевского зиждется на потрясающем психологизме его образов. Великий психолог Зигмунд Фрейд как-то сказал, что никто из личностей, которых он знает, не может ему поведать чего-то нового по психологии человека. Никто, кроме Достоевского!
Достоевский - гениальный психолог
Просматривается очевидное: вывод об угрозе бесноватости общества обосновал Достоевский («Бесы») через постижение психологии революционеров-нигилистов.
Об этой угрозе обществу проникновенно сказал Николай Александрович Бердяев, подчеркнув, что Достоевский ощутил, что в стихии революции доминантой является вовсе не человек, ибо им овладевают напрочь оторванные от гуманизма и от божьего промысла идеи.
Достоевский - непримиримость к насилию
Неслучайно написал Достоевский «Бесы». Краткое содержание его посыла потомкам: человек, поддавшийся «бунту и своеволию» не может быть свободным. А перестав быть свободным, согласно убеждениям Федора Михайловича, он вообще перестает быть человеком. Это - нелюдь! Примечательно, что классик до своего смертного часа - бескомпромиссен и непримирим, отстаивая идею живого Смысла и живой Истины жизни, утверждая, что на унижении человеческой личности невозможно построить никакого «хрустального дворца» нового общества.
Общество будущего, по мнению писателя, должно руководствоваться движением сердца человека, а не теориями, рожденными холодным разумом.
Актуальность предвидения классика
Но разве вышесказанное касается лишь революционеров XIX века? Не будем уподобляться страусам, прячущим голову от реальности. В еще большей мере, чем рассказал читателям Достоевский, бесы пленяют людей современных, манипулируемых массмедиа, которые сеют ненависть.
Вспомним произведение уже современного российского классика Виктора Пелевина, где он в своем романе «Т» аргументировано мотивирует, что бесы современного виртуального неоколониального общества гораздо страшнее описанных Федором Михайловичем:
Поражает, насколько глубок роман, который написал Достоевский («Бесы»). Отзывы современных читателей единодушны: читать книгу следует во взрослом возрасте, с расстановкой, постепенно. Следует анализировать и сопоставлять написанное Федором Михайловичем с современностью. Тогда многое становится понятно. Достаточно сравнить с нигилистами Достоевского оголтелые СМИ, сеющие ненависть в обществе! Обидно, когда в медиапространстве, вместо пропаганды терпения и доброты, звучат аккорды ненависти.
Какими изображаются в романе бесноватые террористы?
Однако вернемся к книге Федора Михайловича. Литературоведы едины в своем мнении: это один из самых сложных романов. Как роман-предупреждение, роман-трагедию создал Достоевский «Бесы». Краткое содержание произведения - показ читателю анатомии ненависти, зла, бесовщины, вносимой террористами в губернский город - модель всей России.
Фактически это своеобразная группа революционеров-фигурантов, которую мастерски изобразил Достоевский («Бесы»). Краткое содержание морали террористов - подмена в их умах и сердцах христианской любви к ближнему на бесовскую ненависть. Прибегнем к диалектике «Мастера и Маргариты», их характеризуя:
Человек, позиционирующийся как бес-распорядитель - Петр Степанович Верховенский. Формально он организует городскую революционную ячейку.
Антихрист-соблазнитель Николай Всеволодович Ставрогин (сын почтенной в городе дамы Варвары Петровны Ставрогиной).
Лжепророк - философ Шигалев (оправдывающий «целесообразный» геноцид десятой части общества над остальным «стадом»).
Отвратный Толкаченко (вербовщик «революционеров» среди отбросов общества и даже проституток).
Легко изменивший присяге отставной военный Виргинский.
Сакральная жертва - сомневающийся студент Иван Шатов.
Что стремится сделать Петр Верховенский при помощи своих соратников? «Раскачать общество», т. е. порушить основы христианского миропонимания, внушить части людей, что они лучше, чем другие, натравить их на этих других людей.
Для усиления раскола в обществе оскверняются святыни. Производятся вещи, понятные нам, жителям информационного общества: манипуляция информацией. Незаметно для самих людей усилиями «революционеров» происходит подмена Знания (понятия христианского, предполагающего истину и достоверность) на Информацию (формируемую сомнительными путями).
В результате героев романа обуревает скептицизм, они перестают тянуться к Вере, к Истине и становятся пешками в эфемерной партии, которую уже ими играют. Произведение «Бесы» Достоевского все это отражает.
План Петра Верховенского
Революционной группе Петра Верховенского их план удается. Жители города растеряны, дезориентированы. Власти беспомощны. Очевидно, что в городе кто-то поощряет кощунства, кто-то подстрекает на бунт рабочих местной фабрики, у людей происходят психические расстройства - полусумасшедший подпоручик рубит шашкой иконы храма…
Затем, когда усилиями революционной ячейки в обществе воцарится «большая смута», Петр планирует прибегнуть к соблазнению толпы при помощи харизматичного Николая Ставрогина.
Сюжет и эпиграф романа
Вовремя написал свой роман Достоевский («Бесы»). Краткое содержание романа таково: вначале изображена беспечная городская община, казалось бы, живущая своей жизнью. Но с другой стороны, все ее представители ощущают, что жизнь-то не складывается. Она неразмеренна, неблагополучна. Людьми овладела гордыня, и создается ощущение, что кем-то запущен механизм внедрения в людей бесноватости… Не зря эпиграфом произведения служат известные строки А. С. Пушкина.
Николай Ставрогин: образ, формирующий сюжет
Как Апокалипсис начинается с появления Антихриста, так и бесноватость губернского города - с появления сына Варвары Ставрогиной, харизматичного красавца байроновского типа Николая Ставрогина.
Варвара Петровна представляет типаж властной стареющей светской львицы. К ней испытывает романтические платонические чувства «отходящий от дел» интеллектуал Николай Верховенский, отец вышеупомянутого Петра.
Заметим, что при написании романа сатирический акцент использует Достоевский Федор Михайлович. «Бесы» изобличают тщательно скрываемую в местном высшем свете вопиющую безнравственность. Г-жа Ставрогина, ввиду неуемного темперамента своего сына, вынашивала планы - женить его на дочери приятельницы, на Лизе Тушиной. В то же время она пытается нейтрализовать его интрижку со своей воспитанницей Дарьей Шатовой, планируя выдать ту замуж за другого своего подопечного - Степана Трофимовича.
Впрочем, сосредоточимся на образе Николая Ставрогина, поскольку он в романе играет важнейшую сюжетообразующую функцию. Вначале типаж бывшего богатого офицера-повесы изображает Достоевский («Бесы»). Анализ этого образа выявляет его особенности: он абсолютно лишен совести, сострадания, хронически лжив, расчетлив, непостоянен.
Рассказать о нем есть что, послужной список достаточно внушительный. В прошлом - блестящий гвардейский офицер, дуэлянт. Кроме того, Николай периодически впадал в разнузданный разврат и совершал предосудительные обществом поступки: физическое унижение почтенного горожанина Гаганова, и заодно губернатора, провокационный прилюдный поцелуй замужней дамы и т. д.
Последовательно и обстоятельно показывает, как идет Николай не человеческими путями, а путем антихриста-соблазнителя, Ф. Достоевский. Бесы гордыни, самовлюбленности, презрения к другим людям ведут его к личной катастрофе. Ему уже дано первое предупреждение: совершенное им явное преступление - растление четырнадцатилетней Матреши - делает его изгоем в городе.
Чтобы хоть как-то оправдать подлеца-сына мать, мотивируя его поступки белой горячкой, отправила его на четыре года за кордон (чтобы он не мозолил глаза осерчавшим на него людям). Между тем Николай не раскаялся, не понял предупреждения, он гордится своим прозвищем «принц Гарри», кичась своей эксцентричностью, непредсказуемостью, эффектностью.
Как антологию накопления греха им и революционерами-террористами пишет роман «Бесы» Достоевский. Краткое перечисление их темных дел, инициирующих бесноватость жителей всего губернского города, представлено нами ниже.
Ставрогин в губернском городе
Николай и на этот раз «не разочаровывает» окружающих своей эксцентричностью. Его не оставляет мания творить зло, что он и осуществляет, ощущая свое превосходство над толпой. Читатель вскоре узнает, что Ставрогин на корню разрушил планы матушки, тайно венчавшись с влюбленной в него Марьей Тимофеевной Лебядкиной. Подлец знал, что женщина его тайно любит и проникся идеей - растоптать ее чувство. И не так просто женился, а «на спор, за бутылку вина».
Далее, по ходу книги, Ставрогин щадит на дуэли обиженного дворянина Гаганова, стреляя в воздух, чем вызывает восхищение горожан. Напрашивается аналогия: Антихрист пытается представить себя людям Христом. Однако настоящий затаенный облик соблазнителя Николая Ставрогина, эволюционирующего в душегубца, вскоре проявится…
По его воле и, очевидно, с ведома вездесущего Петра Верховенского происходит воистину бесовское убийство любящей его женщины Марьи Лебядкиной, а заодно - и ее брата капитана Лебядкина.
Заметим: образ Лебядкиной - поверженной нелюдями, прекрасной духовно тридцатилетней женщины, страдающей от хромоты, любящей, жертвенной, нежной, страдающей - вызывает у читателей сочувствие и понимание.
Образ Марьи Лебядкиной
Настоящий инженер душ человеческих, вводит и свои любимые типажи героев в роман «Бесы» Достоевский. Содержание и направленность их личности - красота и гармония, которым поклонялся великий классик, произнесший: «Красота спасет мир».
Ошибшаяся со своим чувством, страдающая Марья Лебядкина - один из самых трогательных женских типажей творчества Достоевского, наряду с Сонечкой Мармеладовой. Антихрист Ставрогин, соблазнив ее, обрекает на мильон страданий, на нищету, на помешательство от горестей, а затем - мученическую смерть. Небогатая интеллигентная женщина, худощавая, с «тихими, ласковыми, серыми глазами» перед смертью называет вздрогнувшего «принца Гарри» тем, кто он есть - убийцей с ножом в руках.
Николай Ставрогин - настоящий облик. Сеющий смерть
Впрочем, еще до ее убийства, Лиза Тушина пересаживается в карету Никола Ставрогина и проводит с ним ночь. Она, очевидно, решается его отбить у Лебядкиной.
Утром же приехавший Петр Верховенский рассказывает о вышеупомянутой двойной смерти, при этом упомянув, что об убийстве он знал, но не помешал. Внесем ясность: киллером за деньги вызвался стать изувер Федька Каторжный, а оплатил и одобрил это преступление Николай Ставрогин.
Фактически Верховенский говорит эти вещи Ставрогину, не только чтобы тот понял, что инициация им убийства известна, но и чтобы в будущем им манипулировать. Вернемся к терминологии Булгакова: бес-распорядитель приходит к антихристу.
Лиза в истерике сбегает от Николая. Она бежит к дому Лебядкиной, где толпа ее признает как «Ставрогинскую» и, решив, что она была заинтересована в смерти Марьи, жестоко - до смерти - избивает. Роман достигает своей кульминации: бесы - всесильны, они сеют вокруг себя смерть и ненависть…
Власть невнятно пытается совладать со смутьянами, наивно убеждая, что следует сохранять стабильность в обществе. В уста губернатора Достоевский вкладывает правильные слова о том что отношения «Власть - Оппозиция» должны быть цивилизованными, однако они не имеют воздействия на террористов-изуверов, опьяненных вкусом крови и почувствовавших свою безнаказанность.
Скрепление сообщества бесноватых кровью
Меж тем исполняются и дьявольские планы Петра Верховенского. Он убивает, «чтобы скрыть концы» убийства Лебядкиных, неконтролируемого собой Федьку Каторжного (того находят с проломленной головой).
Следующий на очереди - студент Шатов. Страшно описывает его смерть Достоевский Федор. Бесы (людьми их уже назвать нельзя) - Верховенский, Липутин, Виргинский, Лямшин, Шигалев, Толкаченко - стаей набрасываются на него… Они подчинены идее, не останавливает их даже знание того, что жена Ивана Шатова только-только родила ребенка.
Единственный, кто отказывается убивать - это Шигалев.
Иезуитство и коварство Верховенского
Впрочем у Верховенского есть дьявольский план прикрытия преступных действий террористической группы: кровь покрывают кровью. Петр играет игру с властями, гарантируя себе алиби - лояльного к власти гражданина-стукача, выдавая им ложных «смутьянов» - Шатова и Кириллова, которые (первый - насильственно, второй - добровольно) должны погибнуть. Зная о неадекватных убеждениях друга Николая Ставрогина, инженера Кириллова, Верховенский использует их в своих интересах.
На примере этого инженера изображает отступника от веры, презирающего Бога, Ф. М. Достоевский. Бесы пытаются скрыть следы своих убийств, взвалив ответственность на него, покойного. Кириллов полагает, что путем самоубийства он станет богочеловеком. Бес-распорядитель Петр Верховенский подло договаривается с инженером - уничтожить себя, когда наступит необходимость, беря с него обещание. Поэтому, по требованию Петра Верховенского, Кириллов сперва пишет записку, «признаваясь» в убийстве Ивана Шатова. Далее же инженер-фанатик и богоборец действительно убивает себя из пистолета.
Роман «Бесы» Достоевского - это и показ того, как разрушаются бесовские планы Петра Верховенского. Вскоре раскаявшийся и осознавший содеянное его подельник Лямшин выдает всех преступников. Петру Верховенскому удается бежать. Скрывается в Швейцарии и Николай Ставрогин.
Он чувствует себя уже не «принцем Гарри», а человеком, опустошенным безверием и отрицанием человеческой морали. Николай, жалкий и одинокий, умоляет приехать к нему ранее опозоренную Дарью. Что может дать он ей, кроме страданий? Впрочем, это лишь слова. Подобно Антихристу-соблазнителю, его конец уже предрешен - самоубийство. Он неожиданно приезжает в имение матери (Скворешники), где вешается в мезонине.
Вместо заключения
За террористическую деятельность сына страдает Степан Трофимович Верховенский. Диалектика этого образа очевидна: и формально, и фигурально - это отец беснующегося и ненавидящего всех и вся террориста Петра Верховенского. Почему фигурально? Потому что в молодости он был поборником модных либеральных революционных идей, причем вносил их в умы молодежи, пользуясь популярностью. Он - человек проницательный и умный, впрочем, не лишенный позерства.
Понимает ли он, какими путями пошел его сын? Конечно. Судебные приставы описывают его имущество… Однако наибольший шок он испытывает после убийства Лебядкиных. Он, несмотря на чувства к Варваре Петровне Ставрогиной, в отчаянии оставляет бесноватый город, уходит «из бреду, горячечного сна … искать Россию».
Накануне смерти он претерпевает настоящее духовное озарение. Проводя аналогию с библейским сюжетом - гибнущими свиньями, в которых в результате экзорцизма (изгнания бесов) те вселились и гонят их в пропасть… Он восклицает, что все: и его сын, и остальные террористы, и сам он, и беснующийся народ (имеется в виду все «раскачанное» общество предреволюционной России) - подобны гонимым бесами свиньям, мчащимся к своей погибели.
Не оставим без внимание еще одно гениальное предвидение Достоевского (за полвека до русских революций!), сказанное устами «философа» Шигалева. Он вещает, что революция, начавшись с насилия, должна это самое насилие вывести на уровень, превышающий всякое человеческое понимание.
В заключение признаем: достаточно тяжело охватить в одной статье все смысловое наполнение, которое придал роману «Бесы» Достоевский. Анализ произведения обличает бесовскую сущность революционного принципа «цель оправдывает средства», раскрывает пагубность стремления манипулировать людьми, совершать насилие.
Долголетняя вражда к Тургеневу вдохновляет Достоевского на жестокую литературную расправу с автором «Дыма». В «Бесах» он выводит под видом «великого писателя» Кармазинова тип «баденского буржуа». Достоевский ехидно высмеивает его наружность, «крикливый и сюсюкающий голос», манеру «лезть лобызаться и подставлять щеку»; пародирует свою беседу с ним в Баден-Бадене и приписывает ему следующее «германофильское» заявление: «Я сижу вот уже седьмой год в Карлсруэ. И когда прошлого года городским советом положено было проложить новую водосточную трубу, то я почувствовал в своем сердце, что этот карлсруйский водосточный вопрос милее и дороже для меня всех вопросов моего милого отечества, за все время так называемых здешних реформ ». За карикатурой на личность «великого писателя», следует блестящая и убийственная пародия на «Довольно» и «Призраки». Кармазинов на «Празднике» читает свою повесть «Мерси».
…Господин Кармазинов жеманясь и тонируя, объявляет, что он «сначала ни за что не соглашался читать» (очень надо было объявлять!). «Есть, дескать, такие строки, которые до того выпеваются из сердца, что и сказать нельзя, так что этакую святыню никак нельзя нести в публику (ну, так зачем же понес?); но так как его упросили, то он и понес, и так как сверх того он кладет перо навеки и поклялся более ни за что не писать, то уж так и быть, написал эту последнюю вещь: и так как он поклялся ни за что и ничего никогда не читать в публике, то уж так и быть, прочтет эту последнюю статью публике и т. д., и т. д., все в этом роде…
Пародия на «Призраки» Тургенева – шедевр литературного шаржа. С проницательностью ненависти Достоевский подмечает расплывчатую лирику и претенциозную фантастику своего врага. Пессимистическая философия одряхлевшего романтика высмеивается необыкновенно зло и метко. «Тридцать семь лет назад, когда, помнишь, в Германии, мы сидели под агатовым деревом, ты сказала мне: "К чему любить? Смотри, кругом растет вохра, и я люблю, но перестанет расти вохра, и я разлюблю". Тут опять заклубился туман, явился Гофман , просвистала из Шопена русалка, и вдруг из тумана, в лавровом венке, над кровлями Рима появился Анк Марций . Озноб восторга охватил наши спины, и мы расстались навеки».
И. С. Тургенев - прототип писателя Кармазинова в «Бесах»
В Бадене Тургенев оскорбил в Достоевском русского патриота и верующего христианина. В романе «Бесы» он свирепо отомстил обидчику. Карикатура Достоевского на Тургенева (Кармазинов) не менее художественно совершенна, чем карикатура на Гоголя в «Селе Степанчикове и его обитателях » (Фома Опискин).
В издательстве Данилова монастыря вышла книга Олеси Николаевой «Прямая речь». Творчество Олеси Александровны Николаевой, одного из ведущих современных российских писателей, – творчество, прежде всего, верующего человека. Основная тема Николаевой – тема духовного преображения человека, тема участия Бога в человеческой жизни и участия человека в Божественном замысле о мире. И неслучайно в 2012 году Олеся Николаева стала лауреатом Патриаршей литературной премии им. свв. Кирилла и Мефодия. Предлагаем вниманию читателям «Прихожанина» отрывок из книги.
Достоевский признается в письме Майкову о своем отношении к Тургеневу: «Генеральство ужасное; а главное, его книга "Дым" ужасно меня раздражила. Он сам говорил мне, что главная мысль, основная точка его книги состоит в фразе: "Если бы провалилась Россия, то не было бы никакого ни убытка, ни волнения в человечестве". Он объявил мне, что это его основное убеждение о России».
«Тургенев говорил, что мы должны ползать перед немцами, что есть одна общая всем дорога и неминуемая – это цивилизация и что все попытки русизма и самостоятельности – свинство и глупость».
В ответ на инвективы Достоевского в адрес немцев Тургенев, по свидетельству автора «Бесов», «побледнел» и сказал: «Говоря так, вы меня ЛИЧНО (подчеркнуто – О.Н.) обижаете. Знайте, что я здесь поселился окончательно, что и сам считаю себя за немца, а не за русского, и горжусь этим».
Достоевского в «Бесах» интересует именно этот разворот сознания. Ради возможности художественной полемики с идеями такого рода, глубинными, коренными и остающимися актуальными вплоть до сего дня, он и обратился к образу Кармазинова: тот не просто идеологический оппонент, но «великий писатель» (хотя и «исписавшийся»), «почти государственный ум», претендующий на то, чтобы стать «властителем дум» среди молодежи.
К слову, получила хождение эпиграмма, которую приписывают Вяземскому:
«И дым Отечества нам сладок и приятен!» –
Так поэтический век прошлый говорит.
А в наш – и сам талант все ищет в солнце пятен
И смрадным дымом он Отечество коптит.
Сам Кармазинов, приехавший в Россию продавать имение, прежде чем окончательно перебраться в Европу, признается в романе: «Я понимаю, почему русские с состоянием все хлынули за границу, и с каждым днем все больше и больше. Тут просто инстинкт. Если кораблю потонуть, то крысы первые из него выселяются. Святая Русь – страна деревянная, нищая и... опасная, страна тщеславных нищих в высших слоях своих... Тут все обречено и приговорено. Россия, как она есть, не имеет будущности. Я сделался немцем и вменяю это себе в честь».
Давая свою рецензию-пародию о «Merci» Кармазинова, Хроникер, в голосе которого все чаще слышатся интонации Достоевского, отмечает: «Он надменно насмехается и над Россией, и ничего нет приятнее ему, как объявить банкротство России во всех отношениях перед великими умами Европы».
Кармазинов продолжает «гнуть» свою немецкую линию: «Сижу уже седьмой год в Карльсруэ. И когда прошлого года городским советом положено было проложить новую водосточную трубу, то я почувствовал в своем сердце, что этот карльсруйский водосточный вопрос милее и дороже для меня всех вопросов моего милого отечества... за все время так называемых здешних реформ».
|
|
Итак, Достоевскому важен Кармазинов как идеологический оппонент, как актуальная фигура русского мира, как «высший либерал без всякой цели», при всем благодушестве вносящий свои словесные дрожжи в брожение русских умов. Он фиксирует ту заинтересованность, с которой его персонаж следит за сползанием России в хаос, и не исключено, что и сам участвует в подталкивании ее к этой бездне. Знаменательно, что в романе Кармазинов заискивает перед нигилистами.
«Зазывая к себе нигилиста, господин Кармазинов, уж конечно, имел в виду сношения его с прогрессивными юношами двух столиц. Великий писатель болезненно трепетал перед новейшею революционною молодежью и, изображая по незнанию дела, что в руках ее ключи будущности, унизительно к ним подлизывался, главное, потому, что они не обращали на него никакого внимания».
«Петр Трофимович давно уже примечал, что этот тщеславный, избалованный и оскорбительно-недоступный для неизбранных господин, этот "почти государственный ум" просто-напросто в нем заискивает, и даже с жадностию. Мне кажется, молодой человек наконец догадался, что тот если не считал его коноводом всего тайно-революционного в целой России, то по крайней мере одним из самых посвященных в секреты русской революции и имеющим неоспоримое влияние на молодежь».
«Кармазинов уверял меня, что он (Петр Степанович – О.Н.) имеет связи почти везде и чрезвычайное влияние на столичную молодежь», – успокаивает Юлия Михайловна своего супруга губернатора фон Лембке.
Это имеет свою реалистическую подкладку. Тургенев в очерке «По поводу "Отцов и детей"» вспоминает слова «одной остроумной дамы», назвавшей его «нигилистом», и добавляет: «Не берусь возражать; быть может, эта дама и правду сказала».
Но и Герцен очень тонко подмечает особенности нигилизма Тургенева. В одном из писем он пишет своему оппоненту, что его взгляды «представляют полнейший нигилизм устали и отчаяния, в противуположность нигилизму задора и разрушительности у Чернышевского, Добролюбова и пр... Доказательство тебе в том, что ты выехал на авторитете идеального нигилиста, буддиста и мертвиста Шопенгауэра».
Кармазинов не видит никаких оснований для дальнейшего существования России. Заискивая перед революционерами-нигилистами, о чем Достоевский пишет в романе открытым текстом, и выказывая им свою поддержку, он все же желает у них выпытать, когда «все начнется», чтобы самому не оказаться жертвой революционной смуты.
«Петр Степанович взял шляпу и встал с места. Кармазинов протянул ему на прощание обе руки.
– А что, – спросил он вдруг медовым голоском и с какою-то особенною интонацией, все еще придерживая его руки в своих, – что... если назначено осуществиться всему тому... о чем замышляют, то... когда это могло бы произойти?... Примерно? Приблизительно? – еще слаще пропищал Кармазинов.
– Продать имение успеете и убраться тоже успеете, – еще грубее пробормотал Петр Степанович...
– Благодарю вас искренно, – проникнутым голосом произнес Кармазинов...
"Успеешь, крыса, выселиться с корабля! – думал Петр Степанович, выходя на улицу. – Ну, коли уж этот "почти государственный ум" так уверенно осведомляется о дне и часе и так почтительно благодарит за полученное сведение, то уж нам-то в себе нельзя после того сомневаться... А он в самом деле у них не глуп и... всего только переселяющаяся крыса; такая не донесет"».
|
|
Здесь Достоевский не преувеличивает, напротив, он следует за прототипом. Достоевский писал в письме Тургеневу: «Вы продали свое имение и выбрались за границу тотчас же, как вообразили, что что-то страшное будет». (Заметим: так же и Степан Трофимович, в мнительности своей испугавшись преследования, «заволновался и стал проситься за границу).
Однако бегство от чаемой бури не единственный выход для «высших либералов». В романе для них намечается и другой поведенческий вариант. Степан Трофимович во время крестьянского бунта, поднятого Антоном Петровым, ударяется в панику. «Он кричал в клубе, что войска надо больше, чтобы призвали из другого уезда по телеграфу; бегал к губернатору и уверял, что он тут ни при чем; просил, чтобы не замешали его как-нибудь, по старой памяти, в дело, и предлагал немедленно написать о его заявлении в Петербург кому следует».
Увы! И у Тургенева была схожая ситуация.
22 января 1863 года ему вручили официальный вызов в Третье отделение (в связи с арестом Ветошникова, у которого были письма Михаила Бакунина, где упоминался Тургенев, обещавший ему денежную помощь). Тургенев был в смятении. Он стал открещиваться от «лондонских друзей», ссылаясь на то, что давно разошелся с ними. Он написал личное письмо Александру Второму, медлил с возвращением в Россию под предлогом болезни, чем породил слухи о том, что он испугался судебной ответственности. Сочувствующие пострадавшим в этом деле стали упрекать Тургенева еще и в том, что он своим отсутствием отягощает положение других обвиняемых по этому делу. Либеральное общественное мнение, которым он чрезвычайно дорожил, складывалось совсем не в его пользу. В конце концов он вернулся в Россию, заполнил «допросные листы», был вызван в Сенат, после чего отпущен и оправдан. Однако в некоторых кругах стали распространяться слухи, что он получил отпущение грехов вследствие покаяния, если не доноса. Известие об этом дошли до Лондона и вызвало появление в «Колоколе» заметки Герцена, в которой он прямым текстом осуждал Тургенева.
В 1879 году Тургенев приехал в Россию. 13 марта его чествовали петербургские профессора и литераторы, и он произнес речь, намекающую на грядущие либеральные преобразования в России. Достоевский спросил его публично в лоб:
– Скажите прямо, каков ваш идеал?
На что Тургенев замешкался, сочтя этот вопрос не подлежащим публичному обсуждению. Достоевский записал в дневнике:
«Конституция. Да вы будете представлять интересы нашего общества, но уж совсем не народа. Закрепостите вы его опять! Пушек на него будете выпрашивать! А печать-то – печать в Сибирь сошлете, чуть она не по вас! Не только сказать против вас, да и дыхнуть при вас ей нельзя будет».
Достоевский провидел тот неожиданный, но закономерный переход от «высшего либерализма» через революционную разнузданность и вседозволенность к тоталитарному диктату «права на бесчестье».
Все социальные теории, в конце концов, обнажают свою метафизическую подкладку, где главным остается вопрос о Боге и идеале. Вокруг него и выстраиваются представления о ценностях, миропорядке, человеке, этике, эстетике, общественном устройстве. Идеал Содомский или идеал Мадонны – от этого выбора зависит судьба человечества и России. Именно здесь проходит глубинный нерв романов Достоевского.
Кармазинов, так же, как и Тургенев, не верит ни в какого бога, даже «европейского» и «либерального». По признанию Ивана Сергеевича, он никогда не открывал Евангелия. И здесь острие этого рокового русского спора о последних ценностях Достоевский переносит на Степана Трофимовича, где Кармазинов – лишь бледный его оппонент: его позиция становится известной лишь с чужих слов. «Кармазинов сказал, что...».
Итак, религиозно-эстетическим центром романа оказывается вопрос об отношении к Сикстинской Мадонне (идеал Содомский или идеал Мадонны).
Однажды Тургенев заявил приятелям, что перед великими произведениями искусства, живописи и скульптуры он испытывает зуд под коленами и ощущает, как икры его ног обращаются в треугольники. В разговоре с Герценом он осуждал «литературное робеспьерство», «пренебрежение к художественности и красоте», «недоверие к искусству» – то, что отпугивало его от людей вроде Чернышевского и Добролюбова.
В письме Анненкову Тургенев пишет об этих «новых людях»: «Художеству еще худо на Руси. Сорокин кричит, что Рафаэль дрянь, и "все" дрянь, а сам чепуху пишет... Невежество их всех губит... Всех остальных живописцев, начиная с Рафаэля, не обинуясь, называют дураками».
В «Отцах и детях» эта полемика звучит голосами Павла Петровича и Базарова:
«– Мне сказывали, что в Риме наши художники в Ватикан ни ногой. Рафаэля считают чуть ли не дураком, потому что это, мол, авторитет, а сами бессильны и бесплодны до гадости...
– По-моему, – возразил Базаров, – и Рафаэль гроша медного не стоит».
В вопросах искусства Тургенев, безусловно, не на стороне нигилистов.
А вот Кармазинов у Достоевского утверждает, что никто теперь Сикстинской Мадонной «не интересуется», «не восхищается и не теряет на это время, кроме закоренелых старичков».
Здесь пути Кармазинова и Степана Трофимовича – этих либералов 40-х годов – расходятся. Не о таковых ли писал Некрасов:
Ты стоял перед Отчизною
Честен мыслью, сердцем чист,
Воплощенной укоризною,
Либерал-идеалист.
Степан Трофимович приходит в ужас от «новых идей». Его возмущает, что «стук телег, подвозящих хлеб человечеству, полезнее Сикстинской Мадонны, или, как там у них, une betise de ce genre».
Надо сказать, что рассуждение это списано Достоевским с натуры и приведено почти дословно. Как писал Герцен, «и чего они боятся? Неужели шума колес, подвозящих хлеб насущный толпе голодной и полуодетой? Не запрещают же у нас для того, чтобы не беспокоить лирическую негу, молотить хлеб?»
На самом деле здесь воспроизводится серьезный социально-культурный спор, пронизывавший общество и шедший, в частности, между Герценом и Печериным: что должно быть поставлено во главу угла – материальная цивилизация или духовная культура? Именно за непреложную ценность культуры выступает здесь Степан Трофимович. Логика романа склоняется к его правоте вопреки тому, что в эту переломную эпоху происходит смена эстетического идеала. Именно из-за этого Россия начала съезжать со своих основ, «соскальзывать» в бесформенность и расплываться в бессмысленности, в нигилистическом ничто.
По словам Степана Трофимовича, произошло «перемещение целей, замена одной красоты на другую»:
«– Не я ли сейчас объявил, что энтузиазм в молодом поколении так же чист и светел, как был, и что оно погибает, ошибаясь лишь в формах прекрасного!»
Новая идея получила свое словесное оформление и, овеянная ореолом новизны и прогресса, стала спускаться с интеллектуальных высот – вниз, в непросвещенный и доверчивый обывательский слой.
Юлия Михайловна высказывает свое мнение о Сикстинской Мадонне, подкрепляя его авторитетом Кармазинова:
«– О Дрезденской Мадонне? Это о Сикстинской? Я просидела два часа пред этою картиной и ушла разочарованная. Я ничего не поняла и была в большом удивлении. Кармазинов тоже говорил, что трудно понять. Теперь ничего не находят и русские, и англичане. Всю эту славу старики прокричали».
Варвара Петровна (опять-таки «под влиянием):
«– Нынче никто, никто уж Мадонной не восхищается и не теряет на это времени, кроме закоренелых стариков. Это доказано».
«– Далась вам эта Мадонна! Да что за охота, если вы всех усыпите?» (! – Варвара Петровна снова проговаривается, что это сказано под влиянием Кармазинова – указание на перво
Степан Трофимович Верховецкий – герой романа Достоевского «Бесы» – очень своеобразная личность. Всю жизнь оставаясь наивным, как ребенок, он, однако, любит играть роль важной персоны в обществе, возвышая самого себя в своем собственном мнении в течение многих лет.
Овдовев два раза, этот человек решается, наконец, на предложение Варвары Петровны Ставрогиной стать для её единственного сына Николая и педагогом, и другом в одном лице. Переехав к ней, Степан Трофимович проявляет свой характер «пятидесятилетнего младенца», и властная мать Николая практически приручает его. Он «стал, наконец, для нее сыном, ее созданием, – пишет автор романа, – даже, можно сказать, ее изобретением, стал плотью от плоти ее».
Не менее удивительна привязанность к маленькому Николаю. Они сошлись так естественно, что не осталось «ни малейшего расстояния». Даже ночью мог пробудить Степан Трофимович Николая, чтобы излить ему душу.
Затем Николай Всеволодович Ставрогин поступает в лицей, а после поползли неприятные слухи, что он уехал в Петербург и стал вести непристойный образ жизни: посещает грязные семейства пьяниц, проводит время в темных трущобах.
Когда же, наконец, молодой человек снова появляется в городе, жители его немало удивлены, увидев чрезвычайно хорошо одетого изящного джентльмена. Однако, позже очевидцы его диких выходок (однажды Николай даже укусил за ухо Ивана Осиповича, губернатора) подозревают у парня расстройство психики, белую горячку, и сына Варвары Петровны отправляют на лечение. Затем, выздоровев, он уезжает за границу. Колесит по всей Европе, побывав даже в Египте и Иерусалиме, а затем – в Исландии.
Вдруг нежданно-негаданно Варвара Петровна получает письмо от Прасковьи Ивановны Дроздовой, генеральши, с которой они были подругами детства, в котором сообщалось, что Николай Всеволодович подружился с их единственной дочерью Лизой. Мать Николая тут же уезжает со своей воспитанницей Дашей в Париж, а затем в Швейцарию.
Побыв там некоторое время, мать Николая возвращается домой. Дроздовы обещают вернуться в конце лета. Когда Прасковья Ивановна, наконец, тоже возвращается на родину вместе с Дашей, становится ясно, что между Лизой и Николаем явно произошла какая-то размолвка. Но какая – неизвестно. И состояние уныния Даши тоже настораживает Варвару Петровну (уж не было ли с ней у Николая отношений).
Поговорив с Дашей и убедившись в её невиновности, она неожиданно предлагает той выйти замуж. Девушка воспринимает её пламенную речь удивленно, смотрит вопросительным взглядом. Степан Трофимович тоже обескуражен столь неожиданным предложением со стороны Варвары Петровны, ведь разница в возрасте немаленькая, но все же соглашается на этот неравный брак. В воскресный день, в соборе на обедне, к ней подходит Мария Тимофеевна Лебядкина и вдруг целует руку.
Заинтригованная этим неожиданным жестом дама приглашает её к себе. С ней просится и Лиза Тушина. Итак, они неожиданно оказываются вместе Степан Петрович (в этот день было назначено его сватовство с Дарьей), Лиза, ее брат Шатов, Мария Тимофеевна Лебядкина, брат её капитан Лебядкин, прибывший вслед за сестрой. Вскоре, обеспокоенная за дочь, подходит и мать Лизы – Прасковья Ивановна. Вдруг как гром среди ясного неба из уст слуги -известие о приезде Николая Всеволодовича. В комнату влетает Петр, сын Степана Петровича, а через некоторое время появляется и сам Николай. Вдруг Варвара Петровна задает неожиданный вопрос сыну: правда ли, что Мария Тимофеевна – его законная жена. И здесь решающим становится признание Петра, который рассказывает о том, как покровительствовал и помогал материально несчастной Марии Николай, заботясь о бедной девушке, и как издевался над ней её собственный брат.
Капитан Лебядкин все подтверждает. Варвара Петровна переживает сначала шок, потом, восторгаясь поступком сына, просит у него прощения. Но неожиданное появление Шатова, который ни с того ни с сего дает Николаю пощечину, снова приводит её в смятение. Разгневанный Ставрогин хватает Шатова за плечи, но тут же подавляет эмоции и прячет руки за спину. Опустив голову, Шатов выходит из комнаты. Лизавета падает в обморок и ударяется о ковер. Спустя восемь дней между Петром Верховецким и Николаем происходит диалог. Петр сообщает о каком-то тайном обществе, которое отрицает Бога настоящего и предлагает идею человекобога. Если вы читали роман Достоевского – , то вы можете увидеть параллели между этими персонажами, потому что они схожи своей простотой и искренностью. Подход к вере у них тоже похожий, разве что Шатов уж несколько разочаровался в своей вере.
Затем Николай, поднявшись к Шатову, признается, что действительно официально женат на Марии Лебядкиной и предупреждает о готовящемся покушении на него. Шатов говорит о том, что русский может добиться Бога лишь мужицким трудом, бросив богатство. Ночью Николай едет к Лебядкину и по дороге встречает Федьку Каторжного, который готов исполнить все, что ни скажет барин, если он ему, конечно, даст денег. Но Ставрогин прогоняет его, пообещав, что если еще раз увидит, свяжет.
Визит к Марии Тимофеевне заканчивается очень странно. Сумасшедшая женщина рассказывает Николаю о каком-то зловещем сне, начинает бесноваться, кричать, что у Николая в кармане нож, и он вовсе не её князь, визжит, безумно хохочет. Видя это, Ставрогин ретируется, а по пути обратно снова встречает Федьку и кидает ему пачку денег На следующий день дворянин, Артемий Гаганов, вызывает Ставрогина на дуэль за то, что тот оскорбил его отца. Три раза стреляет в Николая, но промахивается. Ставрогин же отказывается от дуэли, объясняя это тем, что больше не желает убивать.
Упадок общественной морали
Тем временем в городе царят кощунство, люди издеваются друг над другом, оскверняют иконы. В губернии то там, то здесь возникают пожары, в разных местах замечают листовки с призывом к бунту, начинается эпидемия холеры. Идет подготовка к празднику по подписке в пользу гувернанток. Его хочет организовать Юлия Михайловна, жена губернатора.
Петр Верховенский вместе с Николаем посещает тайное собрание, где Шигалевым оглашается программа «конечного разрешения вопроса». Весь смысл её в том, чтобы человечество разделить на две части, где меньшая половина властвует над большей, превращая её в стадо. Верховенский добивается того, чтобы обескуражить и смутить народ. События развиваются быстро. К Степану Трофимовичу являются чиновники и конфискуют бумаги. Ставрогин объявляет, что Лебядкина является его законной женой. В день праздника происходят события, печальные по своей сути: горит Заречье, затем становится известным, что капитана Лебядкина, его сестру и служанку убили. На губернатора, приехавшего на пожар, падает бревно. Петр Верховецкий убивает Шатова из револьвера. Тело бросают в пруд, вину за преступление берет на себя Кириллов, после этого убивает себя. Петр уезжает за границу.
