Известно, что путешественники - люди поистине неутомимые и неустрашимые.
Наши современники объезжают земной шар не более чем в несколько суток и, рассчитывая проникнуть в не исследованные до конца места, без устали бороздят близкие и неблизкие моря, бес-
49 страшно проносятся над некогда неприступной ледяной шапкой Антарктики.
Сколько ни узнали уже люди о внешнем мире, а все еще неисследованное и недоступное окружает их со всех сторон.
Как высоко ни поднимался человек в стратосферу, как низко ни опускался он в глубь земли, а находятся пространства, где человек еще не бывал, они расстилаются как над нами, так и под нами.
От центра Земли нас отделяет расстояние в 6350 километров. Но ни пролететь, ни промчаться на экспрессе, ни опуститься на скоростном лифте, ни каким-либо другим способом пронестись через это пространство невозможно.
Современной науке в точности еще неизвестно, что находится внутри земного шара, а наши знания о газообразном слое, окружающем нас и поднимающемся на сотни километров ввысь, так же несовершенны, как и о глубинных слоях земли. Но для человеческой мысли нет ничего недоступного: она способна преодолеть все препятствия на пути к овладению природой.
Бесспорно, нам предстоит сделать немало важных открытий, и никак нельзя сказать, что на Земле скоро нечего будет открывать.
Вдали видны высокие горы, но не обнаженные, а все заросшие лесом. Все знали, что сама богиня смерти, не видимая никем, смотрит теперь из тайной амбразуры храма на площадь. Из-за горизонта тянулись вверх по небу золотые полосы от лучей еще не взошедшего солнца. На доске - недописанный лист бумаги, и несколько таких же листов - на стуле. Не успел еще Василий Терентьевич вылезть из коляски, как случилось никем не предвиденное происшествие. Он ввел меня в кабинет этого инженера, как вводят непосвященного в комнату чудес. На восстание бросились отдельные... недоукомплектованные здесь части. Он смотрел на низкие, будто и не стоящие, а лежащие вдоль улиц избы - с присевшими и разномастными, похожими в эту пору на заплатки, окнами, с чуть не достающими до земли крышами, с растянутыми на стороны неуклюжими заборами и едва узнал их.
Они, несомненно, чуют в моей бородке, бекеше и охотничьих сапогах отступление от нормы, что-то, не укладывающееся в стандарт советского служащего, едущего по казенной надобности. Михаил резко встал, затоптал недокуренную сигарету. Мгновение она смотрела на него невидящими глазами, будто плохо понимая. Тут была та бездонная одухотворенность, без которой не бывает оригинальности, та бесконечность, открывающаяся с любой точки жизни, в любом направленьи, без которой поэзия - одно недоразуменье, временно не
разъясненное. Один лунный луч, просочившись сквозь пыльное, годами не вытираемое окно, скупо освещал тот угол, где в пыли и паутине висела забытая икона.
Из коровьего мычания, собачьего лая, петушиного крика выделяются и далеко разносятся человечьи голоса, то обветренные норд- остом, то просоленные водяными брызгами бушующего моря, то юные и звонкие, дышащие бесконечными степными просторами. Вместе с медленно остывающим и закатывающимся солнцем садится горячая осенняя пыль, и в безветренный вечер взору открываются ранее не заметные пирамидальные тополя.
Перед временной деревянной трибуной, увешанной ярко- красными лоскутами, у ветряных мельниц, собрались седобородые старики в полотняных рубахах и в зеленых форменных шароварах, низко спущенных над кожаными сапогами; бабы в легоньких ситцевых платьях, с измученными запыленными лицами, еще не пришедшие в себя после утренней тревоги; смуглые, точно вяленные на солнце, обманчиво притихшие после бешеной суматохи дня дети.
Все они тонут в матросском и солдатском море, залившим всю площадь, шумно волнующемся и настойчиво заявляющем о своих правах. Лохматые воинственные папахи, черкесские шляпы с простреленными полями, рваные гимнастерки, поношенные черкески - все это движется, переливается и по временам грохочет яростными криками.
Сложные слова: норд-ост (сторона света), ярко-красными (название цвета), седобородые (седая борода).
Слова с непроизносимыми согласными: солнце, ситцевый, яростный, солдатский.
В последнем предложении тире стоит перед обобщающим словом все.
"Измученный тоскою и недугом" «ИЗМУЧЕННЫЙ ТОСКОЮ И НЕДУГОМ» , стих. раннего Л. (1832), обращенное к Н.Ф. Ивановой. Начало стих. выдержано в обычном для романтизма духе (толпа «безумцев молодых» окружает красавицу, юный поэт «угасает», «измученный тоскою и недугом»), но по мере раскрытия коллизии любовного чувства стих. приобретает «лермонтовский» смысл. Стих. обнаруживает сюжетное сходство с «Оправданием» (1824-27) Е. А. Баратынского, где лирич. герой оправдывается перед возлюбленной за то, что «славил жен других»; у Л. - «я виноват, другую мог хвалить». Однако, если герой Баратынского пытается «вымолить» прощенье, герой Л. его требует: «Но разве я не требовал прощенья / У ног твоих?». Стих. Баратынского, при всей его психол. точности, выдержано в целом в традициях «легкой поэзии», в то время как у Л. звучит трагич. нота уязвленности и непризнанности. Напряженность поэтич. речи достигается за счет разностопности ямбов, синтаксич. переносов (enjambement), нагнетания вопросит. интонаций. Заключит. строки - «Ты для меня была как счастье рая / Для демона, изгнанника небес» - неожиданно выводят стих. из конкретно-психологич. любовной ситуации в иное худож. измерение: происходит прорыв в «запредельность», позволивший Л. выразить силу и исключительность чувства лирич. героя. Автограф - ИРЛИ, тетр. IV. Впервые - «РМ», 1884, № 4, с. 60. Датируется по положению в тетради.
Лит.: Андроников (13), с. 140.
В. Н. Шикин Лермонтовская энциклопедия / АН СССР. Ин-т рус. лит. (Пушкин. Дом); Науч.-ред. совет изд-ва "Сов. Энцикл."; Гл. ред. Мануйлов В. А., Редкол.: Андроников И. Л., Базанов В. Г., Бушмин А. С., Вацуро В. Э., Жданов В. В., Храпченко М. Б. - М.: Сов. Энцикл. , 1981
Смотреть что такое ""Измученный тоскою и недугом"" в других словарях:
- (1800 44), рус. поэт. Личное знакомство его с Л. состоялось 3 февр. 1840 у В.Ф.Одоевского в Петербурге (Г. Хетсо, с. 213). Б. сообщал жене: «Познакомился с Лермонтовым, который прочел прекрасную новую пьесу; человек без сомнения с большим… … Лермонтовская энциклопедия
ИВАНОВСКИЙ ЦИКЛ, большой цикл юношеской любовной лирики Л. 1830 32, обращенной к Н.Ф. Ивановой (см. Циклы). В изданиях Л. 19 нач. 20 вв. стихи этого цикла публиковались без указания адресата. В 1916 Б. Нейман высказал предположение, что стих.,… … Лермонтовская энциклопедия
- «ПОСЛУШАЙ, БЫТЬ МОЖЕТ, КОГДА МЫ ПОКИНЕМ», стих. Л. (1832), обращенное, по видимому, к В.А. Лопухиной. В нем ясно прослеживается параллель с темой и образами поэмы «Демон», наметившаяся также в стихах 1 й пол. 1832. Напр., в стих. «Измученный… … Лермонтовская энциклопедия
"КРАСАВИЦЫ"
Помню, будучи еще гимназистом V или VI класса, я ехал с дедушкой из села Большой Крепкой, Донской области, в Ростов-на-Дону. День был августовский, знойный, томительно скучный. От жара и сухого, горячего ветра, гнавшего нам навстречу облака пыли, слипались глаза, сохло во рту; не хотелось ни глядеть, ни говорить, ни думать, и когда дремавший возница, хохол Карпо, замахиваясь на лошадь, хлестал меня кнутом по фуражке, я не протестовал, не издавал ни звука и только, очнувшись от полусна, уныло и кротко поглядывал вдаль: не видать ли сквозь пыль деревни? Кормить лошадей остановились мы в большом армянском селе Бахчи-Салах у знакомого дедушке богатого армянина. Никогда в жизни я не видел ничего карикатурнее этого армянина. Представьте себе маленькую, стриженую головку с густыми низко нависшими бровями, с птичьим носом, с длинными седыми усами и с широким ртом, из которого торчит длинный черешневый чубук; головка эта неумело приклеена к тощему горбатому туловищу, одетому в фантастический костюм: в куцую красную куртку и в широкие ярко-голубые шаровары; ходила эта фигура, расставя ноги и шаркая туфлями, говорила, не вынимая изо рта чубука, а держала себя с чисто армянским достоинством: не улыбалась, пучила глаза и старалась обращать на своих гостей как можно меньше внимания.
В комнатах армянина не было ни ветра, ни пыли, но было так же неприятно, душно и скучно, как в степи и по дороге. Помню, запыленный и изморенный зноем, сидел я в углу на зеленом сундуке. Некрашеные деревянные стены, мебель и наохренные полы издавали запах сухого дерева, прижжённого солнцем. Куда ни взглянешь, всюду мухи, мухи, мухи... Дедушка и армянин вполголоса говорили о попасе, о толоке, об овцах... Я знал, что самовар будут ставить целый час, что дедушка будет пить чай не менее часа и потом заляжет спать часа на два, на три, что у меня четверть дня уйдет на ожидание, после которого опять жара, пыль, тряские дороги. Я слушал бормотанье двух голосов, и мне начинало казаться, что армянина, шкап с посудой, мух, окна, в которые бьет горячее солнце, я вижу давно-давно и перестану их видеть в очень далеком будущем, и мною овладевала ненависть к степи, к солнцу, к мухам...
Хохлушка в платке внесла поднос с посудой, потом самовар. Армянин не спеша вышел в сени и крикнул:
Машя! Ступай наливай чай! Где ты? Машя!
Послышались торопливые шаги, и в комнату вошла девушка лет шестнадцати, в простом ситцевом платье и в белом платочке. Моя посуду и наливая чай, она стояла ко мне спиной, и я заметил только, что она была тонка в талии, боса и что маленькие голые пятки прикрывались низко опущенными панталонами.
Хозяин пригласил меня пить чай. Садясь за стол, я взглянул в лицо девушки, подававшей мне стакан, и вдруг почувствовал, что точно ветер пробежал по моей душе и сдунул с нее все впечатления дня с их скукой и пылью. Я увидел обворожительные черты прекраснейшего из лиц, какие когда-либо встречались мне наяву и чудились во сне. Передо мною стояла красавица, и я понял это с первого взгляда, как понимаю молнию.
Я готов клясться, что Маша, или, как звал отец, Машя, была настоящая красавица, но доказать этого не умею. Иногда бывает, что облака в беспорядке толпятся на горизонте и солнце, прячась за них, красит их и небо во всевозможные цвета: в багряный, оранжевый, золотой, лиловый, грязно-розовый; одно облачко похоже на монаха, другое на рыбу, третье на турка в чалме. Зарево охватило треть неба, блестит в церковном кресте и в стеклах господского дома, отсвечивает в реке и в лужах, дрожит на деревьях; далеко-далеко на фоне зари летит куда-то ночевать стая диких уток... И подпасок, гонящий коров, и землемер, едущий в бричке через плотину, и гуляющие господа - все глядят на закат и все до одного находят, что он страшно красив, но никто не знает и не скажет, в чем тут красота.
Не я один находил, что армяночка красива. Мой дедушка, восьмидесятилетний старик, человек крутой, равнодушный к женщинам и красотам природы, целую минуту ласково глядел на Машу и спросил:
Это ваша дочка, Авет Назарыч?
Дочка. Это дочка... - ответил хозяин.
Хорошая барышня, - похвалил дедушка.
Красоту армяночки художник назвал бы классической и строгой. Это была именно та красота, созерцание которой, бог весть откуда, вселяет в вас уверенность, что вы видите черты правильные, что волосы, глаза, нос, рот, шея, грудь и все движения молодого тела слились вместе в один цельный, гармонический аккорд, в котором природа не ошиблась ни на одну малейшую черту; вам кажется почему-то, что у идеально красивой женщины должен быть именно такой нос, как у Маши, прямой и с небольшой горбинкой, такие большие темные глаза, такие же длинные ресницы, такой же томный взгляд, что ее черные кудрявые волосы и брови так же идут к нежному белому цвету лба и щек, как зеленый камыш к тихой речке; белая шея Маши и ее молодая грудь слабо развиты, но чтобы суметь изваять их, вам кажется, нужно обладать громадным творческим талантом. Глядите вы, и мало-помалу вам приходит желание сказать Маше что-нибудь необыкновенно приятное, искреннее, красивое, такое же красивое, как она сама.
Сначала мне было обидно и стыдно, что Маша не обращает на меня никакого внимания и смотрит всё время вниз; какой-то особый воздух, казалось мне, счастливый и гордый, отделял ее от меня и ревниво заслонял от моих взглядов.
"Это оттого, - думал я, - что я весь в пыли, загорел, и оттого, что я еще мальчик".
Но потом я мало-помалу забыл о себе самом и весь отдался ощущению красоты. Я уж не помнил о степной скуке, о пыли, не слышал жужжанья мух, не понимал вкуса чая и только чувствовал, что через стол от меня стоит красивая девушка.
Ощущал я красоту как-то странно. Не желания, не восторг и не наслаждение возбуждала во мне Маша, а тяжелую, хотя и приятную, грусть. Эта грусть была неопределенная, смутная, как сон. Почему-то мне было жаль и себя, и дедушки, и армянина, и самой армяночки, и было во мне такое чувство, как будто мы все четверо потеряли что-то важное и нужное для жизни, чего уж больше никогда не найдем. Дедушка тоже сгрустнул. Он уж не говорил о толоке и об овцах, а молчал и задумчиво поглядывал на Машу.
После чаю дедушка лег спать, а я вышел из дому и сел на крылечке. Дом, как и все дома в Бахчи-Салах, стоял на припеке; не было ни деревьев, ни навесов, ни теней. Большой двор армянина, поросший лебедой и калачиком, несмотря на сильный зной, был оживлен и полон веселья. За одним из невысоких плетней, там и сям пересекавших большой двор, происходила молотьба. Вокруг столба, вбитого в самую середку гумна, запряженные в ряд и образуя один длинный радиус, бегали двенадцать лошадей. Возле ходил хохол в длинной жилетке и в широких шароварах, хлопал бичом и кричал таким тоном, как будто хотел подразнить лошадей и похвастать своею властью над ними:
А-а-а, окаянные! А-а-а... нету на вас холеры! Боитесь?
Лошади, гнедые, белые и пегие, не понимая, зачем это заставляют их кружить на одном месте и мять пшеничную солому, бегали неохотно, точно через силу, и обиженно помахивая хвостами. Из-под их копыт ветер поднимал целью облака золотистой половы и уносил ее далеко через плетень. Около высоких свежих скирд копошились бабы с граблями и двигались арбы, а за скирдами, в другом дворе, бегала вокруг столба другая дюжина таких же лошадей и такой же хохол хлопал бичом и насмехался над лошадями.
Ступени, на которых я сидел, были горячи; на жидких перильцах и на оконных рамах кое-где выступил от жары древесный клей; под ступеньками и под ставнями в полосках тени жались друг к другу красные козявки. Солнце пекло мне и в голову, и в грудь, и в спину, но я не замечал этого и только чувствовал, как сзади меня в сенях и в комнатах стучали по дощатому полу босые ноги. Убрав чайную посуду, Машя пробежала по ступеням, пахнув на меня ветром, и, как птица, полетела к небольшой закопченной пристройке, должно быть кухне, откуда шел запах жареной баранины и слышался сердитый армянский говор. Она исчезла в темной двери и вместо ее на пороге показалась старая, сгорбленная армянка с красным лицом и в зеленых шароварах. Старуха сердилась и кого-то бранила. Скоро на пороге показалась Машя, покрасневшая от кухонного жара и с большим черным хлебом на плече; красиво изгибаясь под тяжестью хлеба, она побежала через двор к гумну, шмыгнула через плетень и, окунувшись в облако золотистой половы, скрылась за арбами. Хохол, подгонявший лошадей, опустил бич, умолк и минуту молча глядел в сторону арб, потом, когда армяночка опять мелькнула около лошадей и перескочила через плетень, он проводил ее глазами и крикнул на лошадей таким тоном, как будто был очень огорчен:
А, чтоб вам пропасть, нечистая сила!
И всё время потом слышал я не переставая шаги ее босых ног и видел, как она с серьезным, озабоченным лицом носилась по двору. Пробегала она то по ступеням, обдавая меня ветром, то в кухню, то на гумно, то за ворота, и я едва успевал поворачивать голову, чтобы следить за нею.
И чем чаще она со своей красотой мелькала у меня перед глазами, тем сильнее становилась моя грусть. Мне было жаль и себя, и ее, и хохла, грустно провожавшего ее взглядом всякий раз, когда она сквозь облако половы бегала к арбам. Была ли это у меня зависть к ее красоте, или я жалел, что эта девочка не моя и никогда не будет моею и что я для нее чужой, или смутно чувствовал я, что ее редкая красота случайна, не нужна и, как всё на земле, не долговечна, или, быть может, моя грусть была тем особенным чувством, которое возбуждается в человеке созерцанием настоящей красоты, бог знает!
Три часа ожидания прошли незаметно. Мне казалось, не успел я наглядеться на Машу, как Карпо съездил к реке, выкупал лошадь и уж стал запрягать. Мокрая лошадь фыркала от удовольствия и стучала копытами по оглоблям. Карпо кричал на нее "наза-ад!" Проснулся дедушка. Машя со скрипом отворила нам ворота, мы сели на дроги и выехали со двора. Ехали мы молча, точно сердились друг на друга.
Когда часа через два или три вдали показались Ростов и Нахичевань, Карпо, всё время молчавший, быстро оглянулся и сказал:
А славная у армяшки девка!
И хлестнул по лошади.
В другой раз, будучи уже студентом, ехал я по железной дороге на юг. Был май. На одной из станций, кажется, между Белгородом и Харьковом, вышел я из вагона прогуляться по платформе.
На станционный садик, на платформу и на поле легла уже вечерняя тень; вокзал заслонял собою закат, но по самым верхним клубам дыма, выходившего из паровоза и окрашенного в нежный розовый цвет, видно было, что солнце еще не совсем спряталось.
Прохаживаясь по платформе, я заметил, что большинство гулявших пассажиров ходило и стояло только около одного вагона второго класса, и с таким выражением, как будто в этом вагоне сидел какой-нибудь знаменитый человек. Среди любопытных, которых я встретил около этого вагона, между прочим, находился и мой спутник, артиллерийский офицер, малый умный, теплый и симпатичный, как все, с кем мы знакомимся в дороге случайно и не надолго.
Что вы тут смотрите? - спросил я.
Он ничего не ответил и только указал мне глазами на одну женскую фигуру. Это была еще молодая девушка, лет 17 - 18, одетая в русский костюм, с непокрытой головой и с мантилькой, небрежно наброшенной на одно плечо, не пассажирка, а, должно быть, дочь или сестра начальника станции. Она стояла около вагонного окна и разговаривала с какой-то пожилой пассажиркой. Прежде чем я успел дать себе отчет в том, что я вижу, мною вдруг овладело чувство, какое я испытал когда-то в армянской деревне.
Девушка была замечательная красавица, и в этом не сомневались ни я и ни те, кто вместе со мной смотрел на нее.
Если, как принято, описывать ее наружность по частям, то действительно прекрасного у нее были одни только белокурые, волнистые, густые волосы, распущенные и перевязанные на голове черной ленточкой, всё же остальное было или неправильно, или же очень обыкновенно. От особой ли манеры кокетничать или от близорукости, глаза ее были прищурены, нос был нерешительно вздернут, рот мал, профиль слабо и вяло очерчен, плечи узки не по летам, но тем не менее девушка производила впечатление настоящей красавицы, и, глядя на нее, я мог убедиться, что русскому лицу для того, чтобы казаться прекрасным, нет надобности в строгой правильности черт, мало того, даже если бы девушке вместо ее вздернутого носа поставили другой, правильный и пластически непогрешимый, как у армяночки, то, кажется, от этого лицо ее утеряло бы всю свою прелесть.
Стоя у окна и разговаривая, девушка, пожимаясь от вечерней сырости, то и дело оглядывалась на нас, то подбоченивалась, то поднимала к голове руки, чтобы поправить волосы, говорила, смеялась, изображала на споем лице то удивление, то ужас, и я не помню того мгновения, когда бы ее тело и лицо находились в покое. Весь секрет и волшебство ее красоты заключались именно в этих мелких, бесконечно изящных движениях, в улыбке, в игре лица, в быстрых взглядах на нас, в сочетании тонкой грации этих движений с молодостью, свежестью, с чистотою души, звучавшею в смехе и в голосе, и с тою слабостью, которую мы так любим в детях, в птицах, в молодых оленях, в молодых деревьях.
Это была красота мотыльковая, к которой так идут вальс, порханье по саду, смех, веселье и которая не вяжется с серьезной мыслью, печалью и покоем; и, кажется, стоит только пробежать по платформе хорошему ветру или пойти дождю, чтобы хрупкое тело вдруг поблекло и капризная красота осыпалась, как цветочная пыль.
Тэк-с... - пробормотал со вздохом офицер, когда мы после второго звонка направились к своему вагону.
А что значило это "тэк-с", не берусь судить.
Быть может, ему было грустно и не хотелось уходить от красавицы и весеннего вечера в душный вагон, или, быть может, ему, как и мне, было безотчетно жаль и красавицы, и себя, и меня, и всех пассажиров, которые вяло и нехотя брели к своим вагонам. Проходя мимо станционного окна, за которым около своего аппарата сидел бледный рыжеволосый телеграфист с высокими кудрями и полинявшим скуластым лицом, офицер вздохнул и сказал:
Держу пари, что этот телеграфист влюблен в ту хорошенькую. Жить среди поля под одной крышей с этим воздушным созданием и не влюбиться - выше сил человеческих. А какое, мой друг, несчастие, какая насмешка, быть сутулым, лохматым, сереньким, порядочным и неглупым, и влюбиться в эту хорошенькую и глупенькую девочку, которая на вас ноль внимания! Или еще хуже: представьте, что этот телеграфист влюблен и в то же время женат и что жена у него такая же сутулая, лохматая и порядочная, как он сам... Пытка!
Около нашего вагона, облокотившись о загородку площадки, стоял кондуктор и глядел в ту сторону, где стояла красавица, и его испитое, обрюзглое, неприятно сытое, утомленное бессонными ночами и вагонной качкой лицо выражало умиление и глубочайшую грусть, как будто в девушке он видел свою молодость, счастье, свою трезвость, чистоту, жену, детей, как будто он каялся и чувствовал всем своим существом, что девушка эта не его и что до обыкновенного человеческого, пассажирского счастья ему с его преждевременной старостью, неуклюжестью и жирным лицом также далеко, как до неба.
Пробил третий звонок, раздались свистки и поезд лениво тронулся. В наших окнах промелькнули сначала кондуктор, начальник станции, потом сад, красавица со своей чудной, детски-лукавой улыбкой...
Высунувшись наружу и глядя назад, я видел, как она, проводив глазами поезд, прошлась по платформе мимо окна, где сидел телеграфист, поправила свои волосы и побежала в сад. Вокзал уж не загораживал запада, поле было открыто, но солнце уже село, и дым черными клубами стлался по зеленой бархатной озими. Было грустно и в весеннем воздухе, и на темневшем небе, и в вагоне.
Знакомый кондуктор вошел в вагон и стал зажигать свечи.
См. также Чехов Антон - Проза (рассказы, поэмы, романы...) :
КРАСНАЯ ГОРКА
Так называется у нас Фомина неделя, у древних же россиян это имя носи...
КРАТКАЯ АНАТОМИЯ ЧЕЛОВЕКА
Одного семинариста спросили на экзамене: Что такое человек? Он отвеча...