В 1926 году вошёл в первую редколлегию журнала «Историк-марксист ».
В феврале 1927 года поместил в газете «Известия» статью «Заметки журналиста. ЛЕФ или блеф?», в которой выступил с жёсткой критикой ЛЕФовцев, считавших себя единственными настоящими представителями революционного искусства и конкурировавших на этом поле с пролетарскими группами «Октябрь » и ВАПП .
Реакцией на статью Полонского стал диспут литераторов (23 марта 1927 г.) под председательством В. М. Фриче , на котором выступали В. В. Маяковский (вступительное и заключительное слово), В. П. Полонский (дважды), В. Б. Шкловский , М. Ю. Левидов , И. М. Нусинов , Н. Н. Асеев , Л. Л. Авербах . Полемика между Маяковским и Полонским продолжалась и далее.
Работа в «Новом мире»
Работая главным редактором «Нового мира» , Полонский печатал много крупных и острых произведений русской литературы.
"Полонский напечатал в «Новом мире» целый массив из «Жизни Клима Самгина », «Море», «Жестокость», «Капитана Коняева», «Живую воду», «В грозу» Сергеева-Ценского , «Восемнадцатый год» и первую книгу «Петра Первого» Алексея Толстого , «Кащееву цепь» и «Журавлиную родину» Пришвина , главы из «России, кровью умытой» Артема Веселого , «М. П. Синягина» Зощенко , пьесу Бабеля «Закат», «Елень» Соколова-Микитова , «Лейтенанта Шмидта», отрывки из поэмы «Девятьсот пятый год» и лирику Пастернака , стихи Есенина, Маяковского, Багрицкого, Мандельштама, Павла Васильева ."
В 26-м году им была опубликована «Повесть непогашенной луны » Бориса Пильняка , и это создало большой скандал.
Полонский часто атаковался группой РАПП , и он также активно полемизировал с ними, обвиняя их в передержках и извращении его высказываний.
«Новый мир» тогда достиг наибольшего тиража среди всех литературных журналов СССР.
Полонский также был директором "Музея изящных искусств" (1929-32), ныне Музей изобразительных искусств им. А. С. Пушкина , и был исследователем революционного плаката.
Умер в поезде, возвращаясь из Магнитогорска в Москву . Похоронен в Москве.
Напишите отзыв о статье "Полонский, Вячеслав Павлович"
Примечания
Литература
- Вяч. Полонский. Бакунин. Монография. Т. 1. - М.: ГИЗ , 1922. - 3+418 с.
- Вяч. Полонский. Русский революционный плакат. - М.: ГИЗ, 1925.
- Вяч. Полонский. На литературные темы. - М.: Круг, 1927. - 216 с., 3 000 экз.
- Вяч. Полонский. О Маяковском. - М-Л.: ГИХЛ , 1931. - 68 с.
- Вяч. Полонский. Сознание и творчество. - Л.: Издательство писателей в Ленинграде, 1934. - 216 с.
- Вячеслав Полонский. Моя борьба на литературном фронте. Дневник. Май 1920 - январь 1932.
Ссылки
- Вячеслав Полонский. // «Новый мир». - 2008. - № 1 - 6 .
- Полонский Вячеслав Павлович - статья из Большой советской энциклопедии .
- Вячеслав Полонский. // Красная новь . 1923. №3.
Ошибка Lua в Модуль:External_links на строке 245: attempt to index field "wikibase" (a nil value).
Отрывок, характеризующий Полонский, Вячеслав Павлович
Так вот, что придумал этот безжалостный и непредсказуемый «святейший» зверь! Он побоялся, что я не сломаюсь, и решил ломать меня муками моих любимых и родных!.. Анна!!! О боги – Анна!.. В моём истерзанном мозге вспыхнула кровавая вспышка – следующей могла стать моя бедная маленькая дочь!Я попыталась взять себя в руки, чтобы не дать Караффе почувствовать полного удовлетворения этой грязной победой. А ещё, чтобы он не подумал, что ему удалось хоть чуточку меня сломать, и он не стал бы употреблять этот «успешный» метод на других членах моей несчастной семьи...
– Опомнитесь, Ваше святейшество, что Вы творите!.. – в ужасе воскликнула я. – Вы ведь знаете, что мой муж никогда ничего против церкви не сделал! Как же такое возможно?! Как Вы можете заставлять невиновных платить за ошибки, которых они не совершали?!
Я прекрасно понимала, что это был всего лишь пустой разговор, и что он ничего не даст, и Караффа тоже это прекрасно знал...
– Ну что Вы, мадонна, ваш муж очень для нас интересен! – язвительно улыбнулся «великий инквизитор». – Вы ведь не сможете отрицать, что Ваш дорогой Джироламо занимался весьма опасной практикой, которая зовётся анатомией?.. И не входит ли в эту греховную практику такое действо, как копание в мёртвых человеческих телах?...
– Но это ведь наука, Ваше святейшество!!! Это новая ветвь медицины! Она помогает будущим врачам лучше понять человеческое тело, чтобы было легче лечить больных. Разве же церковь уже запрещает и врачей?!..
– Врачам, которые от Бога, не нужно подобное «сатанинское действо»! – гневно вскричал Караффа. – Человек умрёт, если так решил Господь, так что, лучше бы Ваши «горе-врачи» заботились о его грешной душе!
– Ну, о душе, как я вижу, весьма усиленно «заботится» церковь!.. В скором времени, думаю, у врачей вообще работы не останется... – не выдержала я.
Я знала, что мои ответы его бесили, но ничего не могла с собой поделать. Моя раненая душа кричала... Я понимала, что, как бы я ни старалась быть «примерной», моего бедного Джироламо мне не спасти. У Караффы был на него какой-то свой ужасающий план, и он не собирался от него отступать, лишая себя такого великого удовольствия...
– Садитесь, Изидора, в ногах правды нет! Сейчас Вы увидите, что слухи об инквизиции не являются сказками... Идёт война. И наша любимая церковь нуждается в защите. А я, как Вы знаете, самый верный из её сыновей...
Я удивлённо на него уставилась, подумав, что Караффа понемногу реально становится сумасшедшим...
– Какую войну Вы имеете в виду, Ваше святейшество?..
– Ту, которая идёт вокруг всех нас изо дня в день!!! – почему-то вдруг взбесившись, вскричал Папа. – Которая очищает Землю от таких, как Вы! Ересь не должна существовать! И пока я жив, я буду истреблять это в любом проявлении – будь это книги, картины, или просто живые люди!..
– Ну, что касается книг, об этом у меня, с Вашей «светлой» помощью, сложилось весьма определённое мнение. Только оно как-то никак не совмещается с Вашим «священным» долгом, о котором Вы говорите, Святейшество...
Я не знала, что сказать, чем его занять, как остановить, только бы не начинался этот страшный, как он его назвал, «спектакль»!.. Но «великий инквизитор» прекрасно понимал, что я всего лишь, в ужасе от предстоящего, пытаюсь затянуть время. Он был великолепным психологом и не разрешил мне продолжать мою наивную игру.
– Начинайте! – махнул рукой одному из мучителей Караффа, и спокойно уселся в кресле... Я зажмурилась.
Послышался запах палёного мяса, Джироламо дико закричал.
– Я же Вам сказал, откройте глаза, Изидора!!! – в бешенстве заорал мучитель. – Вы должны насладиться истреблением ЕРЕСИ так же, как наслаждаюсь этим я! Это долг каждого верного христианина. Правда, я забыл с кем имею дело... Вы ведь не являетесь христианкой, Вы – ВЕДЬМА!
– Ваше святейшество, Вы прекрасно владеете латынью... В таком случае Вы должны знать, что слово «HАERESIS» по латыни означает ВЫБОР или АЛЬТЕРНАТИВА? Как же Вам удаётся совмещать два столь несовместимых понятия?.. Что-то не видно чтобы Вы оставляли кому-то право свободного выбора! Или хотя бы уж малейшую альтернативу?.. – горько воскликнула я. – Человек ДОЛЖЕН иметь право верить в то, к чему тянется его душа. Вы не можете ЗАСТАВИТЬ человека верить, так как вера идёт от сердца, а не от палача!..
Караффа минуту удивлённо разглядывал меня, как будто перед ним стояло какое-то невиданное животное... Потом, стряхнув с себя оцепенение, тихо сказал:
– Вы намного опаснее, чем я думал, мадонна. Вы не только слишком красивы, Вы также слишком умны. Вы не должны существовать за пределами этих стен... Или не должны существовать вообще, – и уже обернувшись к палачу, – Продолжай!
Крики Джироламо проникали в самые глубокие уголки моей умирающей души и, взрываясь там ужасающей болью, рвали её на части... Я не знала, сколько Караффа намеревался мучить его, перед тем, как уничтожить. Время ползло нескончаемо медленно, заставляя меня тысячу раз умирать... Но почему-то, несмотря ни на что, я всё ещё оставалась живой. И всё ещё наблюдала... Страшные пытки заменялись пытками пострашней. Этому не было конца... От прижиганий огнём перешли к дроблению костей... А когда закончили и это, начали уродовать плоть. Джироламо медленно умирал. И никто не объяснил ему – за что, никто не счёл нужным хотя бы что-то сказать. Его просто-напросто методично медленно убивали на моих глазах, чтобы заставить меня делать то, что желал от меня новоизбранный глава святой христианской церкви... Я пыталась мысленно говорить с Джироламо, зная, что уже не удастся что-то по-другому ему сказать. Я хотела проститься... Но он не слышал. Он был далеко, спасая свою душу от нечеловеческой боли, и никакие мои старания не помогали... Я посылала ему свою любовь, стараясь окутать ею его истерзанное тело и хоть как-то уменьшить эти нечеловеческие страдания. Но Джироламо лишь смотрел на меня помутневшими от боли глазами, будто цеплялся за единственную тончайшую ниточку, связывающую его с этим жестоким, но таким дорогим ему, и уже ускользавшим от него миром...
Публикация, подготовка текста и комментарии С. В. Шумихина.
«Моя борьба на литературном фронте» Дневник. Май 1920 - январь 1932. (Фрагменты)
<1931>
На одном из заседаний в Главнауке (обсуждался план издательства ГАИСа <Государственной академии искусствознания>) был зачитан один из трудов: всеобщая история искусства под ред. А. В. Луначарского. Представитель Изогиза усомнился в идеологической доброкачественности издания. Имя Луначарского его не удовлетворило: «Мы хорошо знаем т. Луначарского, - сказал он, - целый ряд изданий под его редакцией оказался никуда не годным».
Он прав. Но дело в том, что т. Луначарский дает имя, ничего не редактируя. Он редактирует все: десятки журналов, обе энциклопедии (литературный отдел БСЭ и «Литературную энциклопедию»), редактирует собрания сочинений Толстого, Короленко, Чехова, Достоевского, Гоголя, главный редактор издательства «Академия», - и еще много изданий. К сожалению, он везде получает гонорар, но редактировать - времени у него нет. Он как бы обложил налогом редакции и издания. Даже свои собственные стенограммы он не правит: это делает <литературный> секретарь Игорь Сац. Отредактирует - хорошо. Забудет - не будет стенограммы. Отсюда чудовищные промахи в работах, которые публикуются под именем Луначарского.
Маяковский до «Войны и мира» - необычайно лиричен. И в «Войне и мире» лирика. Но до «Войны» он имел дело только с собой. После «Войны» - с внешним миром. Как бы переместился угол зрения. Он «заметил» мир. Революция еще дальше потянула его от «себя». А он «скучал», и его все тянуло обратно, «внутрь» своего собственного трагического мира. Маяковский - лирик, трагик, себялюбец, индивидуалист - требовал слишком многого от Маяковского - горлана–главаря. Горлан наступал «на горло» этим требованиям. Вообще, борьба этих двух и погубила его.
Луначарский на вечере памяти Маяковского в Коммунистической академии сегодня коснулся взгляда Троцкого на смерть Маяковского. Троцкий, - говорит Луначарский, - сказал, что Маяковский умер потому, что революция не пошла по его, Троцкого, пути. А вот если бы революция пошла по его пути, тогда все было бы прекрасно и был бы жив Маяковский. Ну, конечно, такая точка зрения точка зрения политической лавочки, обнищавшей и прогоревшей. Троцкий, говоря так, солидаризируется со всем, что есть враждебного в мире по отношению к нам. - Сказал очень мягко. Можно было бы куда жестче квалифицировать.
Сегодня в музее, на вернисаже Павла Кузнецова, - я предложил Луначарскому выступить. Не хочется. Почему? Да мне Кон выразил недовольство: выставки, говорит, устраивает Наркомпрос, - а вы не выражаете нашей точки зрения. Неудобно выходит.
Бедняжка! Разговорившись, он бросил несколько фраз о том, как трудно ему работать, как его не любят просто за культурность, за его знания, за то, что он головой выше многих.
У него, очевидно, потребность говорить в аудиториях. Выступает он где только можно. Вчера читал лекцию в Политехническом музее - «Культура буржуазная и пролетарская». Начал около девяти. Я слушал по радио. Бросил. Часа через полтора верчу ручки - Луначарский продолжает. Я ушел. Возвратился домой. В половине первого ночи включаю радио - Луначарский. Продолжает свою лекцию - молодым, свежим, не уставшим голосом.
Розенель - красавица, мазаная, крашеные волосы, - фарфоровая кукла. Играет королеву в изгнании. Кажется - из театров ее «ушли». Ее сценическая карьера была построена на комиссарском звании мужа. Сейчас - отцвела, увяла. Пишет какие то пьески, - в Ленинграде добилась постановки, но после первого же спектакля сняли. Прошли счастливые денечки!
Но что Луначарский не редактирует? Все, за исключением своих собственных статей. На эту работу у него секретарь Сац. Все, оказывается, делает Сац. Луначарский только «проговорит», - стенографистка кое–как запишет. А Сац «расшифровывает». Сделает хорошо - все благополучно. А не сделает - мир останется без статьи Луначарского.
Луначарский, постаревший, обрюзгший, побритый - от чего постарел еще больше, - сидел впереди, согнувшийся, усталый, как мешок. Рядом раскрашенная, разряженная, с огромным белым воротником а–ля Мария Стюарт - Розенель. Одета в пух и прах, в какую–то парчу. Плывет надменно, поставит несколько набок голову, с неподвижным взглядом, как царица в изображении горничной. Демьян сказал, глядя на них: «Беда, если старик свяжется с такой вот молодой. 10–20 лет жизни сократит. Я уж знаю это дело, так что держусь своей старухи и не лезу», - и он кивнул в сторону своей жены, пухлой, с покрашенными в черное волосами. Та - довольна. Но Демьян врет. Насчет баб - тот тоже маху не дает. Но ненависть его к Розенель - так и прет. Он написал как–то на нее довольно гнусное четверостишие: смысл сводился к тому, что эту «розанель», т. е. горшочек с цветком, порядочные люди выбрасывают за окно. Луначарский некоторое время на него дулся, даже не здоровался, но на днях приветливо и даже заискивающе с ним беседовал вместе с женой.
Вячеслав Павлович Полонский (настоящая фамилия Гусин; 23 июня 1886, Санкт-Петербург - 24 февраля 1932) - российский, советский критик, редактор, журналист, историк.
Был редактором журналов «Красная нива», «Красный архив» и «Прожектор», главный редактор журналов «Новый мир» (1926-1931), «Печать и революция» (1921-1929).
Биография
Родился в Санкт-Петербурге в семье часовщика. С 14 лет содержал себя собственным трудом и занимался самообразованием. В 1907, сдал экзамен на учителя и поступил в Психоневрологический институт, откуда его исключили за участие в студенческой забастовке. С 1905 года участвовал в революционном движении, вступил в РСДРП (меньшевик). В 1918 вступил в РКП(б).
В 1918 - 1920 годах руководил Литературно-издательским отделом Политуправления Красной Армии, и был лично знаком с Троцким.
Литературная работа
Некоторое время до его закрытия в 1925 г. был директором Высшего литературно-художественный института.
В 1926 году вошёл в первую редколлегию журнала «Историк-марксист».
В феврале 1927 года поместил в газете «Известия» статью «Заметки журналиста. ЛЕФ или блеф?», в которой выступил с жёсткой критикой ЛЕФовцев, считавших себя единственными настоящими представителями революционного искусства и конкурировавших на этом поле с пролетарскими группами «Октябрь» и ВАПП.
Реакцией на статью Полонского стал диспут литераторов (23 марта 1927 г.) под председательством В. М. Фриче, на котором выступали В. В. Маяковский (вступительное и заключительное слово), В. П. Полонский (дважды), В. Б. Шкловский, М. Ю. Левидов, И. М. Нусинов, Н. Н. Асеев, Л. Л. Авербах. Полемика между Маяковским и Полонским продолжалась и далее.
Работа в «Новом мире»
Работая главным редактором «Нового мира», Полонский печатал много крупных и острых произведений русской литературы.
"Полонский напечатал в «Новом мире» целый массив из «Жизни Клима Самгина», «Море», «Жестокость», «Капитана Коняева», «Живую воду», «В грозу» Сергеева-Ценского, «Восемнадцатый год» и первую книгу «Петра Первого» Алексея Толстого, «Кащееву цепь» и «Журавлиную родину» Пришвина, главы из «России, кровью умытой» Артема Веселого, «М. П. Синягина» Зощенко, пьесу Бабеля «Закат», «Елень» Соколова-Микитова, «Лейтенанта Шмидта», отрывки из поэмы «Девятьсот пятый год» и лирику Пастернака, стихи Есенина, Маяковского, Багрицкого, Мандельштама, Павла Васильева."
Полонский часто атаковался группой РАПП, и он также активно полемизировал с ними, обвиняя их в передержках и извращении его высказываний.
«Новый мир» тогда достиг наибольшего тиража среди всех литературных журналов СССР.
Полонский также был директором "Музея изящных искусств" (1929-32), ныне Музей изобразительных искусств им. А. С. Пушкина, и был исследователем революционного плаката.
Умер в поезде, возвращаясь из Магнитогорска в Москву. Похоронен в Москве.
Борис Ефимов
Свои воспоминания о выдающемся литераторе, критике, искусствоведе и публицисте Вячеславе Полонском я начну с беспощадно-сатирического стихотворения по его адресу Владимира Маяковского под названием «Венера Милосская и Вячеслав Полонский». В этом стихотворении - воображаемое обращение поэта к знаменитой статуе Венеры Милосской в парижском Лувре:
в республике
не меркнет ваша слава.
мрут от мраморного лоска.
от Вячеслава
Полонского.
Носастей грека он.
Товарищ Полонский!
Мы не позволим
любителям старых
дворянских манер
в лицо строителям
тыкать мозоли,
натертые
При всем моем уважении к Маяковскому считаю, что в явной антипатии к Полонскому, его постоянному критику и оппоненту, поэт, на мой взгляд, несправедлив. В каких «дворянских манерах» можно обвинять Полонского, который родился в семье скромного часового мастера и с 14 лет начал самостоятельную трудовую жизнь. Благодаря своей настойчивости и врожденным способностям, получил образование, окончил Петроградский Психоневрологический институт и в дальнейшем успешно работал, как журналист, был редактором ряда журналов, автором многих фундаментальных трудов по истории и теории литературы и искусства.
В основе его разногласий с Маяковским, принимавших иногда весьма враждебный характер, были их совершенно антагонистические взгляды на роль писателя в обществе. Если Маяковский считал долгом писателя работать для пролетариата и только в интересах партии, то точка зрения Полонского была другой: писатель должен творить так, как ему подсказывает его внутреннее состояние, его психологический мир. Полонский поддерживал таких поэтов, как Есенин, Клюев и Клычков, которых официальная партийная критика обвиняла в «кулацких» настроениях. Он поддерживал также и литературную группу «Перевал», организованную критиком А. Воронским, которой приписывали борьбу с пролетарской литературой и троцкистские взгляды. Кстати, по поводу этой поддержки Маяковский как-то сострил, что Полонский - это плохая рифма к Воронский. Полонский прежде всего ценил в писателях талант и искренность, а не преданность классовым интересам.
Сегодня, по прошествии десятилетий, деятельность Полонского представляется мне вполне разумной и исторически оправданной.
…Помню, какое впечатление на меня произвел внешний облик Вячеслава Павловича, когда я впервые его увидел. Он был в широкополой шляпе, элегантном плаще и высоких сапогах. И, действительно, обращал на себя внимание большой орлиный нос. Нос подобной величины был только у Всеволода Мейерхольда. И по поводу обоих этих деятелей ходила такая шутка: если из-за угла показался кончик носа, то, значит, минут через пять появится и сам Полонский (или Мейерхольд).
Полонский однажды явился в редакцию «Известий», чтобы высказать свое неудовольствие по поводу одного напечатанного в газете материала. Редактора «Известий» Стеклова не было на месте, и свои претензии посетитель весьма решительно высказал ответственному секретарю О. Литовскому. Так случилось, что как раз в этот момент я вошел в кабинет с очередным своим рисунком.
Когда Полонский уходил, я, набравшись смелости, к нему обратился:
Вячеслав Павлович, я очень благодарен вам за добрые слова, которые вы сказали обо мне в вашем журнале «Печать и революция». Могу ли я показать свой рисунок. Мне очень хотелось бы знать ваше мнение.
Не спеша рассмотрев рисунок, Полонский, помолчав, сказал:
Что ж. По-моему, неплохо.
Эта встреча положила начало нашим дружеским отношениям в дальнейшем. Кстати сказать, предисловие к очередному сборнику моих политических карикатур спустя несколько лет написал Полонский. Позволю себе привести несколько строк из его статьи.
«…Имя автора карикатур, составивших настоящую книгу, известно далеко за пределами нашего Союза. Это потому, что карикатура принадлежит к самому меткому виду оружия. Карикатура казнит смехом. А от смеха не спасает ничто - ни миллионная армия, ни наемные перья, ни каменные стены. Оттого-то искусство карикатуры - могучее искусство. Оно дается немногим. Борис Ефимов - из этих счастливцев.
…Карикатура - как и плакат - орудие борьбы. Когда карандашом художника перестает водить боевая задача - пафос карикатуры гаснет. Она потухает, как электролампа, в которой перегорела нить«.
Вернусь к конфронтации между Полонским и Маяковским. Подлинно «генеральное сражение» развернулось между ними после опубликования в «Известиях» большой статьи Полонского «ЛЕФ или блеф», в которой он учинил беспощадный разгром созданному и редактируемому Маяковским журналу «ЛЕФ» (Левый Фронт искусств). А вскоре после этого мне довелось присутствовать в Большой аудитории Политехнического музея, где противники сошлись непосредственно на диспуте лицом к лицу и, как говорится, оказались достойны друг друга. Словесная баталия разгорелась жаркая и непримиримая. А какое могло быть между ними примирение? Ведь Маяковский видел в Полонском представителя тех, как он выражался, «новых русских древних греков, которые все умеют засахарить и заэстетизировать». А Полонский видел в Маяковском «воинствующего горлана-главаря», поднимающего свой стих, «как большевистский партбилет». Но, пусть это прозвучит, может быть, «мистически», я скажу, что этих двух непримиримых людей «примирило» то, что оба они безвременно и трагично ушли из жизни.
Вячеслав Полонский обладал незаурядным литературным талантом. Все, что выходило из-под его пера, было написано живо, ярко, образно. Но помимо этого он прекрасно владел словом, обладая, в частности, тем, что французы называют «Esprit de repartie», то есть умением быстро и находчиво реагировать на любую реплику оппонента. Помню, на одном обсуждении в редакции редактируемого им журнала «Новый мир»’, Полонский высказал критическое замечание по поводу какого-то места в рассказе Всеволода Иванова. Обиженный писатель крикнул с места:
На что Полонский незамедлительно спокойно ответил:
Нет, Иванов, я грамотный.
Кстати сказать, Полонский любил периодически устраивать в редакции «Нового мира» чтения произведений, которые предполагалось печатать в журнале. При этом он не забывал приглашать на них меня. И я охотно приходил, тем более, что читал эти произведения, как правило, великий артист Василий Качалов.
…Высылка Троцкого в Алма-Ату и последовавшее затем изгнание его как «врага народа» из пределов страны сделало весьма опасным знакомство с ним и даже простое упоминание его имени. И можно только подивиться, что спустя год после этого выходит книга Полонского «Очерки литературного движения революционной эпохи», в которой автор весьма уважительно рассматривает и трактует литературные взгляды Троцкого, называя его книгу «Литература и революция» поистине замечательной. Трудно поверить, что в той обстановке свирепого гонения на «троцкизм», Полонский безбоязненно пишет:
«…Как со стороны охвата темы, превосходного знания предмета, которому посвящена книга, так и со стороны формальных достоинств, она вообще является одной из самых значительных в русской критической литературе. Появление такой книги, принадлежащей перу блестящего писателя, должно быть признано выдающимся событием. Другой книги о литературе за последние десять лет, которая оставила бы такой глубокий след, не знаем».
Можно, повторяю, только подивиться, что после выхода своей книги Полонский сразу же не очутился за решеткой, как отъявленный и «неразоружившийся» троцкист. Но он, несомненно, был на это обречен в будущем.
Мы продолжали дружить с Вячеславом Павловичем. Я встречался с ним не только в редакции «Нового мира», но бывал у него дома. Он всегда был со мной откровенен, охотно посвящал в перипетии своей неустанной литературной борьбы, ожесточенной полемики, нескончаемых на него нападок со стороны «правоверных» партийных критиков. Однажды он мне сказал:
Вы знаете, как невыносимо все это о себе выслушивать и читать. Но вся эта мерзость как-то перегорает в душе, и остается один уголь.
Под градом обвинений в «крупных литературно-политических ошибках» и «правооппортунистических настроениях», «идеологической смычке с троцкистом Воронским» и т.п., Полонский продолжал неутомимо работать, одна за другой выходили в свет его книги и статьи на литературные и исторические темы.
Он не скрывал своего иронического отношения к набиравшему силу непререкаемому и непогрешимому авторитету Сталина, к тому, что впоследствии получило название «культ личности». Помню, как он высмеивал полученный в руководимом им Музее изобразительных искусств запрос из районного комитета партии о том, как там, в музее, выполняются предписанные для народного хозяйства «Шесть условий товарища Сталина».
Среди литературных произведений Полонского той поры, хочу особо упомянуть книжку «О Маяковском». Она написана, когда, по выражению автора, «еще горяча зола, бывшая недавно Маяковским»…Я уже рассказывал в этом очерке, какими они были непримиримыми литературными противниками и, пожалуй, врагами. И при этом, как уважительно, глубоко и объективно рассказано в книге Полонского о жизни и творчестве поэта.
Полонский пишет:
«…Его можно было любить. Его можно было отвергать. К нему нельзя было лишь оставаться равнодушным. Это потому, что в поэзии его горел настоящий огонь, обжигающий и неостывающий».
И я позволю себе высказать мнение, что эта маленькая книжка Полонского, пожалуй, лучшее, самое глубокое и значительное из написанного за все годы о Маяковском.
… Как-то он пригласил меня к себе домой. Мы сидели в его маленьком кабинете, заваленном книгами и рукописями. Он говорил:
Вы знаете, я очень устал. Мне нужно на время куда-нибудь уехать, чтобы соскучиться по этой обстановке и снова с аппетитом взяться за работу. И я еду в Свердловск. Меня пригласили на пару дней прочесть несколько лекций по истории литературы.
И он уехал.
Через несколько дней мне позвонил приехавший из Свердловска поэт Берестянский:
Вы знаете, умер Вячеслав Полонский. Он где-то по дороге подхватил сыпной тиф и вот…
Я не мог удержаться от слез.
Через несколько дней в Москву привезли цинковый гроб, в крышке которого сквозь маленькое стеклянное окошечко видна была голова Полонского, наголо остриженная. Это было страшно.
Панихида состоялась в здании редакции «Известий». Я не забуду тяжелую сцену, когда к гробу подбежала первая жена Полонского с его сыном, повторяя с плачем только одно слово: «Вячеслав… Вячеслав…». И как его вторая жена, красивая представительная дама, с неудовольствием отвернулась и кому-то нервно сказала:
Не могу. Увезите меня отсюда.
Смерть Полонского была безвременной и трагичной. Но, я скажу - кто знает, может быть, такая смерть избавила его от более страшной участи - неминуемого ареста, истязаний и расстрела.
(1932-02-24 ) (45 лет)Российская Империя, СССР
В 1926 году вошёл в первую редколлегию журнала «Историк-марксист ».
В феврале 1927 года поместил в газете «Известия» статью «Заметки журналиста. ЛЕФ или блеф?», в которой выступил с жёсткой критикой ЛЕФовцев, считавших себя единственными настоящими представителями революционного искусства и конкурировавших на этом поле с пролетарскими группами «Октябрь » и ВАПП .
Реакцией на статью Полонского стал диспут литераторов (23 марта 1927 г.) под председательством В. М. Фриче , на котором выступали В. В. Маяковский (вступительное и заключительное слово), В. П. Полонский (дважды), В. Б. Шкловский , М. Ю. Левидов , И. М. Нусинов , Н. Н. Асеев , Л. Л. Авербах . Полемика между Маяковским и Полонским продолжалась и далее.
Работа в «Новом мире»
Работая главным редактором «Нового мира» , Полонский печатал много крупных и острых произведений русской литературы.
"Полонский напечатал в «Новом мире» целый массив из «Жизни Клима Самгина », «Море», «Жестокость», «Капитана Коняева», «Живую воду», «В грозу» Сергеева-Ценского , «Восемнадцатый год» и первую книгу «Петра Первого» Алексея Толстого , «Кащееву цепь» и «Журавлиную родину» Пришвина , главы из «России, кровью умытой» Артема Веселого , «М. П. Синягина» Зощенко , пьесу Бабеля «Закат», «Елень» Соколова-Микитова , «Лейтенанта Шмидта», отрывки из поэмы «Девятьсот пятый год» и лирику Пастернака , стихи Есенина, Маяковского, Багрицкого, Мандельштама, Павла Васильева ."
В 26-м году им была опубликована «Повесть непогашенной луны » Бориса Пильняка , и это создало большой скандал.
Полонский часто атаковался группой РАПП , и он также активно полемизировал с ними, обвиняя их в передержках и извращении его высказываний.
«Новый мир» тогда достиг наибольшего тиража среди всех литературных журналов СССР.
Полонский также был директором "Музея изящных искусств" (1929-32), ныне Музей изобразительных искусств им. А. С. Пушкина , и был исследователем революционного плаката.
Умер в поезде, возвращаясь из Магнитогорска в Москву . Похоронен в Москве.
Напишите отзыв о статье "Полонский, Вячеслав Павлович"
Примечания
Литература
- Вяч. Полонский. Бакунин. Монография. Т. 1. - М.: ГИЗ , 1922. - 3+418 с.
- Вяч. Полонский. Русский революционный плакат. - М.: ГИЗ, 1925.
- Вяч. Полонский. На литературные темы. - М.: Круг, 1927. - 216 с., 3 000 экз.
- Вяч. Полонский. О Маяковском. - М-Л.: ГИХЛ , 1931. - 68 с.
- Вяч. Полонский. Сознание и творчество. - Л.: Издательство писателей в Ленинграде, 1934. - 216 с.
- Вячеслав Полонский. Моя борьба на литературном фронте. Дневник. Май 1920 - январь 1932.
Ссылки
- Вячеслав Полонский. // «Новый мир». - 2008. - № 1 - 6 .
- Полонский Вячеслав Павлович - статья из Большой советской энциклопедии .
- Вячеслав Полонский. // Красная новь . 1923. №3.
Отрывок, характеризующий Полонский, Вячеслав Павлович
Но Соня, пошедшая в переднюю искать бумаги, нашла их в шляпе Пьера, куда он их старательно заложил за подкладку. Пьер было хотел читать.– Нет, после обеда, – сказал старый граф, видимо, в этом чтении предвидевший большое удовольствие.
За обедом, за которым пили шампанское за здоровье нового Георгиевского кавалера, Шиншин рассказывал городские новости о болезни старой грузинской княгини, о том, что Метивье исчез из Москвы, и о том, что к Растопчину привели какого то немца и объявили ему, что это шампиньон (так рассказывал сам граф Растопчин), и как граф Растопчин велел шампиньона отпустить, сказав народу, что это не шампиньон, а просто старый гриб немец.
– Хватают, хватают, – сказал граф, – я графине и то говорю, чтобы поменьше говорила по французски. Теперь не время.
– А слышали? – сказал Шиншин. – Князь Голицын русского учителя взял, по русски учится – il commence a devenir dangereux de parler francais dans les rues. [становится опасным говорить по французски на улицах.]
– Ну что ж, граф Петр Кирилыч, как ополченье то собирать будут, и вам придется на коня? – сказал старый граф, обращаясь к Пьеру.
Пьер был молчалив и задумчив во все время этого обеда. Он, как бы не понимая, посмотрел на графа при этом обращении.
– Да, да, на войну, – сказал он, – нет! Какой я воин! А впрочем, все так странно, так странно! Да я и сам не понимаю. Я не знаю, я так далек от военных вкусов, но в теперешние времена никто за себя отвечать не может.
После обеда граф уселся покойно в кресло и с серьезным лицом попросил Соню, славившуюся мастерством чтения, читать.
– «Первопрестольной столице нашей Москве.
Неприятель вошел с великими силами в пределы России. Он идет разорять любезное наше отечество», – старательно читала Соня своим тоненьким голоском. Граф, закрыв глаза, слушал, порывисто вздыхая в некоторых местах.
Наташа сидела вытянувшись, испытующе и прямо глядя то на отца, то на Пьера.
Пьер чувствовал на себе ее взгляд и старался не оглядываться. Графиня неодобрительно и сердито покачивала головой против каждого торжественного выражения манифеста. Она во всех этих словах видела только то, что опасности, угрожающие ее сыну, еще не скоро прекратятся. Шиншин, сложив рот в насмешливую улыбку, очевидно приготовился насмехаться над тем, что первое представится для насмешки: над чтением Сони, над тем, что скажет граф, даже над самым воззванием, ежели не представится лучше предлога.
Прочтя об опасностях, угрожающих России, о надеждах, возлагаемых государем на Москву, и в особенности на знаменитое дворянство, Соня с дрожанием голоса, происходившим преимущественно от внимания, с которым ее слушали, прочла последние слова: «Мы не умедлим сами стать посреди народа своего в сей столице и в других государства нашего местах для совещания и руководствования всеми нашими ополчениями, как ныне преграждающими пути врагу, так и вновь устроенными на поражение оного, везде, где только появится. Да обратится погибель, в которую он мнит низринуть нас, на главу его, и освобожденная от рабства Европа да возвеличит имя России!»
– Вот это так! – вскрикнул граф, открывая мокрые глаза и несколько раз прерываясь от сопенья, как будто к носу ему подносили склянку с крепкой уксусной солью. – Только скажи государь, мы всем пожертвуем и ничего не пожалеем.
Шиншин еще не успел сказать приготовленную им шутку на патриотизм графа, как Наташа вскочила с своего места и подбежала к отцу.
– Что за прелесть, этот папа! – проговорила она, целуя его, и она опять взглянула на Пьера с тем бессознательным кокетством, которое вернулось к ней вместе с ее оживлением.
– Вот так патриотка! – сказал Шиншин.
– Совсем не патриотка, а просто… – обиженно отвечала Наташа. – Вам все смешно, а это совсем не шутка…
– Какие шутки! – повторил граф. – Только скажи он слово, мы все пойдем… Мы не немцы какие нибудь…
– А заметили вы, – сказал Пьер, – что сказало: «для совещания».
– Ну уж там для чего бы ни было…
В это время Петя, на которого никто не обращал внимания, подошел к отцу и, весь красный, ломающимся, то грубым, то тонким голосом, сказал:
– Ну теперь, папенька, я решительно скажу – и маменька тоже, как хотите, – я решительно скажу, что вы пустите меня в военную службу, потому что я не могу… вот и всё…
Графиня с ужасом подняла глаза к небу, всплеснула руками и сердито обратилась к мужу.
– Вот и договорился! – сказала она.
Но граф в ту же минуту оправился от волнения.
– Ну, ну, – сказал он. – Вот воин еще! Глупости то оставь: учиться надо.
– Это не глупости, папенька. Оболенский Федя моложе меня и тоже идет, а главное, все равно я не могу ничему учиться теперь, когда… – Петя остановился, покраснел до поту и проговорил таки: – когда отечество в опасности.
– Полно, полно, глупости…
– Да ведь вы сами сказали, что всем пожертвуем.
– Петя, я тебе говорю, замолчи, – крикнул граф, оглядываясь на жену, которая, побледнев, смотрела остановившимися глазами на меньшого сына.
– А я вам говорю. Вот и Петр Кириллович скажет…
– Я тебе говорю – вздор, еще молоко не обсохло, а в военную службу хочет! Ну, ну, я тебе говорю, – и граф, взяв с собой бумаги, вероятно, чтобы еще раз прочесть в кабинете перед отдыхом, пошел из комнаты.
– Петр Кириллович, что ж, пойдем покурить…
Пьер находился в смущении и нерешительности. Непривычно блестящие и оживленные глаза Наташи беспрестанно, больше чем ласково обращавшиеся на него, привели его в это состояние.
– Нет, я, кажется, домой поеду…
– Как домой, да вы вечер у нас хотели… И то редко стали бывать. А эта моя… – сказал добродушно граф, указывая на Наташу, – только при вас и весела…
