Левой рукой доктор прижимал к груди купленную лампу, а в правой нёс тоненькую трость и весело помахивал ею. Походка у него была размашистая, свободная, как у всех людей, которые уверены в себе и своем счастье; голову он держал закинутой назад, и глаза его улыбались. Случалось, что доктор толкал локтем кого-нибудь из прохожих, которых было много на этой людной улице, и тогда он особенно явственно и особенно ласково произносил:
Извините, пожалуйста!
Прохожий, которого толкнул доктор, часто не слыхал извинения или не обращал на него должного внимания, но самому доктору оно было очень приятно и всякий раз вызывало любимую мысль о том, как выгодно быть добрым, любезным и никого не обижать. Извиниться ничего не стоит, а есть люди, которые совершают невежливости и никогда не извиняются, и их никто не любит. И с приятным сознанием, что он добрый и поэтому его любят все: жена, знакомые и пациенты, доктор шагал ещё легче и еще крепче прижимал к груди покупку, в которую также была заключена частица его доброты.
Лампа стоила недорого, всего двенадцать с полтиной, но жена давно уже мечтала о ней и теперь, сидя дома, и не подозревала, что мечта ее осуществлена. И попалась лампа хоть и дешевая, но очень хорошая: доктор мысленно сравнивал ее со всеми другими лампами, какие приходилось ему видеть у своих знакомых и у пациентов, и те лампы были хуже. В них не было ни изящества, ни той особенной симпатичности и привлекательности, какими отличалась эта, двенадцатирублевая. Очень красивая лампа имелась у Ивановых - на высоком хрустальном стержне, с роскошным абажуром,- но та стоила шестьдесят, а за такие деньги в деревне можно купить пару хороших лошадей, не только что лампу. Были две хорошие лампы у Потаниных…
Толчок был так силен, что доктор немного пошатнулся, но улыбка не сошла с его уст даже тогда, когда он вполне разглядел толкнувшего: это была простая баба, невысокая, худая и страшно суетливая. Бежала она, словно на пожар, и Александр Павлович остановился посмотреть, как она разбрасывает на ходу прохожих.
Ай да баба! - похвалил он ее вслух, но потом вспомнил, что баба могла выбить у него из рук лампу и разбить её, и рассердился.
Сумасшедшая! На людей бежит… Но, может быть, у нее кто-нибудь болен?
От последней мысли Александру Павловичу стало жаль бабу, и он снова развеселился, но сделался осторожнее и внимательнее и говорил уже не «извините, пожалуйста», а просто «извините».
«Довольно с них и этого», - думал он.
Уже надвигались осенние ранние сумерки, и, как это всегда бывает в сумерках, ближайшие предметы виделись с большею отчётливостью, глаз легко различал всякую подробность и мелочь, но вдали все сливалось в черные и серые пятна. Дождя не было, не было и ветра, и сор в углублениях мостовой лежал неподвижно и тихо; возле самой панели валялась пустая коробка от папирос, ярко белея своими боками и вызывая странные мысли о том, кто был человек, выкуривший её, и где он теперь. Кое-где в магазинах засветились огни, улица стала неприветной и холодной, и в неумолкающем грохоте ее послышались нотки усталости и беспокойной жалобы.
Доктор крупно набавил шагу, молча толкая сам и молча принимая толчки. Лицо его стало серьёзнее, но в голове у него проходили все те же радостные мысли: о жене и ребенке, о том времени, когда в кабинете у него будет камин и он будет сидеть и греться у камина. Толково и основательно доктор перечислил все, что было приобретено для дома в последний год. Приобретено много. Заново обставлен весь кабинет: письменный стол, кушетка и книжный шкап. Куплена гостиная мебель, куплена она дёшево, по случаю, но выглядит как новая и дорогая. Выписан, кроме того, журнал «Врач» и другой толстый журнал, так как Александр Павлович всегда интересовался литературой и признавал за ней значение воспитательное. Для жены сделано новое осеннее пальто с золотым галуном, а для ребёнка нанята нянька. А вот теперь лампа - очень дешёвая, но красивая лампа.
До дому оставалось уже недалеко, когда на противоположной стороне улицы сильнее закопошилось чёрное пятно прохожих, и из него послышались неясные крики. Люди толкались, казалось, на одном месте, двигали беспорядочно руками и что-то кричали. За грохотом улицы слов разобрать было невозможно, но в повышенном тоне голосов звучало беспокойство и странная злоба - странная, потому что в ней чувствовалась радость. На улице все становятся любопытны, и доктор остановился, напряжённо вглядываясь в колышащуюся и быстро нарастающую массу.
Что бы это такое было? - догадывался он.
Внезапно чёрное пятно яростно завозилось, загрохотало громче, чем улица, и все разом быстро тронулось в одну сторону, расплываясь и выкидывая из себя отдельных бегущих людей. И ясно выделилась одна громкая и отчетливая фраза:
Вор! Держите вора!
Впереди всех, не особенно быстро, как показалось Александру Павловичу, бежал невысокий человек, ловко и спокойно лавируя между встречных,- по-видимому, вор.
«Если он будет бежать все так же вдоль улицы, то его поймают. Ему бы свернуть сюда, в переулок», - подумал доктор про длинный и глухой переулок, открывавшийся в нескольких шагах от него. И, когда вор, точно услышав его мысль, свернул с панели и бросился через улицу, прямиком на доктора, он обрадовался - и тотчас же болезненно сморщил лицо. Поверх голосов преследующей толпы выделился и словно пронзил воздух острый, высокий свист. Непрерывный, резкий, проходил он сквозь тёмную стаю звуков, как длинное сверкающее лезвие, и было страшно его слушать, и холодною, неумолимой жестокостью веяло от него. В самую глубину души проходил он, и хотелось бежать самому, махать руками, кричать, что-то делать безумное и злое. И еще свист, и еще; целый десяток ртов выпускал острые, змеящиеся стрелы, и жадно взывала разноголосая толпа:
Держите вора!
Вытянув шею и быстро двигая головой, как ищущая собака, доктор прикованным взглядом следил за вором, то теряя его за экипажами, то вновь охватывая одним взглядом всего его, от быстро перебегающих ног до непокрытой головы, при каждом прыжке словно распухавшей от разметавшихся волос.
Держите вора! - вопила толпа, и острый свист, ещё более разросшийся, сверлил и терзал мозг. Преследуемый уже подбегал к доктору, и, хотя это была всего одна секунда, доктор успел с поразительной ясностью рассмотреть его лицо. Оно было молодое, с тоненькими светлыми усиками, и такое простое и обыкновенное в своем выражении, как будто человек этот вовсе не спасался от погони, а делал какое-то простое и неважное дело. Вместо бороды у вора были редкие жёлтенькие пушинки, и выглядывали они со своего места просто, смирно и даже немного скучно, напоминая о чем-то далёком от улицы с ее жестоким свистом и беспощадной травлей.
Нерешительно, как человек, который ещё сам в точности не знает, как он намеревается поступить, Александр Павлович сделал полшага навстречу бегущему и слегка приподнял и растопырил руки, в одной из которых оставалась завёрнутая в бумагу лампа. С разбегу вор ударился о его грудь, охнул всем нутром, вышиб из рук лампу и, отбросив в сторону самого доктора, побежал дальше. Но уже в следующую секунду в ворот его впилась железная рука.
Стой, каналья! Не уйдешь! - проговорил сквозь зубы доктор и сильно встряхнул его. Вор попробовал рвануться, но тотчас понял бесполезность попытки: он был невысокий, тщедушный, почти юноша, а доктор высокий, сильный и, как показалось вору, свирепый. И он сразу успокоился. Дышал он часто, коротенькими и неглубокими вздохами, и тихо попросил:
Пустите!
Как бы не так! - ответил доктор и сильнее закрутил ворот.
Лицо юноши краснело, ворот, видимо, душил его, и, шевельнув болезненно плечами, он хрипло сказал:
Ведь больно же! Пустите!
Александр Павлович немного отпустил, и так молча стояли они и рассматривали друг друга с необыкновенным любопытством, прямым, спокойным и властным. Быть может, когда-нибудь они встречались в толпе и проходили мимо, не видя друг друга, но теперь один из них был пойманный вор, а другой - человек, который поймал его, и это крепко и странно соединило их. Доктору казалось, что первый раз в жизни видит он человеческую физиономию и впервые понимает, что такое глаза, нос и губы. И когда он понял, что такое глаза, нос и губы, они представились ему такими милыми, простыми и жалкими в своих потребностях видеть, дышать и целовать, что ему захотелось ласково погладить их рукой. И пушинки на подбородке желтели все так же мирно, по-домашнему, и при взгляде на них доктору сделалось бесконечно грустно и еще более жалко,- и в ту же минуту с загадочной и непередаваемой ясностью почувствовал он как чужую, свою правую руку, которою держал вора. От плеча до стиснутых пальцев чувствовал он ее и мучился желанием снять, но она была как деревянная и с виду все так же спокойно лежала на шее человека с пушинками.
Что же ты молчишь? - просительно сказал доктор.
Вор, не отрываясь взглядом, быстро ответил:
А что же я буду говорить?
И опять они замолчали. И уже не только руку, но всего себя почувствовал доктор: почувствовал глаза, как они глядят, почувствовал платье, облекающее тело, и папиросы в левом кармане пальто. Как будто мозг его расплылся по всему телу, и всякая частица тела стала глазами и умом, и не нужно было глядеть и думать, чтобы от головы до ног увидеть себя и почувствовать. И не только себя, но и вора почувствовал он так же ясно и странно, словно оба они, и доктор и вор, были ему посторонние, и словно оба они были он. Не глядя, видел он вора с опущенными руками и себя с широко расставленными ногами и протянутой рукой, и эта поза была проста и дика до ужаса: человек держал другого человека.
Послушай! - начал доктор, но кончить ему не удалось.
Грохочущей волной налетели преследователи, закружили и разъединили их, затопили криком, говором и торжествующим смехом, ослепили сверканием зубов и возбужденных глаз и шумным, болтливым потоком тронулись в участок. И тогда все стало опять просто и понятно, и доктор медленно стал припоминать лампу, извлекая представление о ней из какой-то глубокой дали, пока оно не сделалось ясным, живым, почти осязаемым.
«Разбилась! - с горем подумал Александр Павлович.- А я даже кусков не посмотрел».
Он обернулся назад и в последний раз взглянул в том направлении, где осталась разбитая лампа. И опять ему стало жаль вора, а потом лампу, и так поочерёдно он жалел то человека, то вещь. И пока он жалел одно, другое вызывало в нем злобу, и так дошёл он до участка.
Это вы его схватили? - спросил его околоточный надзиратель.
Я, - ответил Александр Павлович и обернулся: все глаза глядели на него, и лица обидно улыбались. И поспешно, запинаясь, доктор оправдывался:- Сам не знаю, как это вышло. Он бежал, а я… Так это неприятно.
Нет, почему же? Это даже очень приятно,- утешил его околоточный надзиратель.
И когда доктор вновь оглянулся на окружающих, все они были серьёзны и смотрели на него ласково и поощрительно. Потом человека с пушинками заперли в грязную камеру вместе с другими ворами, пьяницами и проститутками, а доктора околоточный надзиратель вежливо проводил до дверей, благовоспитанно говоря:
Очень приятно познакомиться с образованным человеком. Такая, знаете, грандиозная масса жуликов, что очень, очень приятно…
Хотя новая лампа была разбита, но в квартире Александра Павловича и без неё света было достаточно: в кабинете горела большая «министерская» лампа, приобретённая ещё в то время, когда доктору впервые пришла мысль о диссертации; в столовой бросала яркий свет висячая лампа; были лампы и в гостиной и в двух других комнатах, и вся квартира выглядывала оттого весёлой и приветливой. Особенно заметно становилось это, когда взгляд падал на полузадернутое окно: там была тьма, и шумел начавшийся дождь.
Так это неприятно,- говорил Александр Павлович, качая головой.
И никак нельзя было бы починить её?- отвечала жена его, Варвара Григорьевна.
Она тоже была огорчена, но старалась скрывать это от мужа: она очень любила его.
Не в том дело. Зачем я схватил его!
Не ты, так другой. Вот пустяки. Пойдём посидеть в гостиной.
Они очень любили свою гостиную и освещали ее даже в те вечера, когда никого не было посторонних. Вначале им больше нравился кабинет, но теперь с новой мебелью и цветами гостиная стала уютнее и приятнее.
Вообрази, как хорошо было бы с новой лампой,- сказала Варвара Григорьевна.
Она сидела на диване, и голова ее лежала на плече мужа.
Да, хорошо бы,- вообразил доктор и вздохнул.
Мне бы только посмотреть, как бы это было. А там пусть бьётся!- размышляла Варвара Григорьевна.
Александр Павлович засмеялся, поцеловал жену в щеку и спросил:
Ты счастлива?
И я. Знаешь, мне все этого жалко. Вора. Ужасно жалко!
Ну вот! Ты уж очень добр. И потом ему, наверно, в тюрьме лучше. Ты слышишь, какой дождь. Брр… скверно. И Ивановы, должно быть, не придут.
Доктор ясно увидел тюрьму и человека с пушинками, как он там сидит. Темно, так как горит только маленькая, скверная лампочка; ползают клопы, и на двери висит большой железный замок. И, запертый, сидит человек с пушинками и о чем-нибудь думает, может быть, о человеке, который его схватил.
Главное, зачем я его схватил?- раздумчиво говорит Александр Павлович.- Как это нелепо! Выйди я из магазина на пять минут раньше, и ничего бы этого не случилось.
Никогда не нужно вмешиваться в эти уличные истории,- замечает жена поучительным тоном. - Когда я жила у тети, к нам тоже залез вор, и его судили… Ты замечаешь, Саша, как за последний год мы обставились?
Я уже думал. И ведь совсем молодой парень этот вор. И лицо истощённое!
Нужно ещё хороший книжный шкап, - продолжала Варвара Григорьевна. - Твой мал. Ты записываешь книги, которые у тебя берут?
Ну, кто там берет!
Нет, все-таки. А то и не заметишь, как ни одной книги не останется.
Оба задумались и, тепло прижавшись друг к другу, рассеянно обводили глазами светлую и красивую комнату. Варвара Григорьевна вспоминала о том, сколько книг было у ее тетки и как все они распропали. Доктор старался припомнить вора с его особенными глазами, носом и ртом и не мог. Ясно представлялись многие лица, знакомые и совсем чужие, а этого лица, нужного для жалости, не появлялось. Тогда доктор попытался вообразить тюрьму с ее мраком и грязью и тоже не мог.
А знаешь, чего я тебе купила закусить?- спросила Варвара Григорьевна, разглаживая рукой волосы мужа.
Доктору уже хотелось есть, и он начал угадывать, но не угадал.
Омаров!- с гордостью воскликнула Варвара Григорьевна и пояснила:- Я думала, придут Ивановы, но тем лучше,- ты сам съешь.
И они несколько раз поцеловались. Потом они пили чай, и доктор ел омары, а после чаю они перешли в кабинет, и доктор читал жене вслух. Дождь ровно и еле слышно сквозь толстые стекла шумел за окном, ровно и успокоительно звучали фразы романа, и было так светло от большой «министерской» лампы.
Довольно. Спать пора! - решительно сказала Варвара Григорьевна и захлопнула в руках доктора книгу.
Лениво поднявшись с дивана, она закинула руки за голову и потянулась, извиваясь всем телом и выставляя вперёд грудь. Не давая опустить рук, Александр Павлович обнял ее и поцеловал в шею.
А все-таки жалко… - сказал он.
Ну, оставь. Купим новую.
Доктор говорил о человеке, но после слов жены подумал, что говорит о лампе. И, обнявшись, они пошли в спальню.
Леонид Николаевич Андреев
Собрание сочинений в шести томах
Том 1. Рассказы 1898-1903
Алексей Богданов. Между стеной и бездной
«…Я, гоняющийся за миражами, отрицающий жизнь и неспособный к покою…»
Л. Андреев
12 сентября 1919 года в Финляндии, в деревне Нейвола, в возрасте 48 лет умер знаменитый русский писатель Леонид Андреев. Совсем близкая - рукой подать - Россия, всего несколько лет назад следившая за каждым шагом этого человека, самого последнего его шага как будто и не заметила. Граница, обозначившая в 1918 году независимость Финляндии, оказалась почти непроницаемой, и долго еще в прессе сменяли друг друга подтверждения и опровержения печальной вести.
Тем не менее были организованы две публичные церемонии прощания - благодаря усилиям М. Горького, особенно остро переживавшего смерть этого большого художника, с которым его лично связывала многолетняя и непростая история дружбы и вражды. Ему же мы обязаны и «Книгой о Леониде Андрееве» (Пг. - Берлин, 1922), собравшей воспоминания самого Горького, Чуковского, Блока, Белого, Чулкова, Зайцева, Телешова и Замятина. Этот документ литературной жизни стал теперь библиографической редкостью, - как и сборник памяти Леонида Андреева «Реквием», выпущенный в 1930 году сыном писателя Даниилом и В. Е. Беклемишевой. Судьба же андреевского литературного наследия оказалась более чем незавидной. Нельзя сказать, что Андреев сразу после революции стал «запрещенным» писателем, да таких писателей, пожалуй, и не было до известного «исторического перелома». Но в стране, нелегко усваивавшей новый революционный порядок, в стране, вполне конкретно ориентированной сначала на выживание, а затем на социалистическое обновление, творчество «вне времени и пространства», творчество, по определению самого писателя, «в политическом смысле никакого значения не имеющее», было как-то не совсем уместно. Андреева еще кое-где переиздавали, кое-где ставили его пьесы (появилась даже инсценировка последнего, незаконченного произведения Андреева - «Дневник Сатаны»), но былая слава «властителя дум» казалась уже фантастическим преданием. В 1930 году вышел последний сборник рассказов Л. Андреева, а потом - долгие годы умолчания.
Столь же скорым стало забвение и в противоположном русском лагере - в эмиграции. Вадим Леонидович Андреев, проведший всю жизнь за границей, вспоминал: «…Большинство лучших вещей отца этого (последнего. - А. Б.) периода было напечатано уже только после его смерти в эмигрантской печати и не заслужило ни одного, буквально ни одного отзыва. Вообще в эмиграции Андреева не любили». «Если о нем иногда и писали, - добавляет В. Андреев, - то всегда иронически или высокомерно-презрительно, „в стиле мережковско-гиппиусовском и обязательно поминали о том, что Андреев был горьким пьяницей“».
Второе «открытие» творчества Леонида Андреева, как части всей предреволюционной литературы, произошло в нашей стране в 1956 году, с выходом сборника «Рассказов». Открытие это продолжается уже больше тридцати лет, но и нынешнее шеститомное собрание сочинений - лишь этап постижения этого замечательного писателя.
* * *Леонид Андреев родился 9 (21) августа 1871 года в г. Орле на 2-й Пушкарной улице. Его отец, Николай Иванович, и мать, Анастасия Николаевна, тогда только-только выбрались из нищеты: землемер-таксатор Андреев получил место в банке, приобрел дом и начал обзаводиться хозяйством. Николай Иванович был заметной фигурой: «пушкари, проломленные головы», уважали его за необыкновенную физическую силу и чувство справедливости, не изменявшее ему даже в знаменитых его пьяных проделках и регулярных драках. Леонид Андреев потом объяснял твердость своего характера (как и тягу к алкоголю) наследственностью со стороны отца, тогда как свои творческие способности целиком относил к материнской линии. Анастасия Николаевна, урожденная Пацковская, хотя и происходила, как полагают, из обрусевшего и обедневшего польского дворянского рода, была женщиной простой и малообразованной. Основным же достоинством ее была беззаветная любовь к детям, и особенно к первенцу Ленуше; и еще у нее была страсть к выдумкам: в рассказах ее отделить быль от небылицы не мог никто.
Уже в гимназии Андреев открыл в себе дар слова: списывая задачки у друзей, он взамен писал за них сочинения, с увлечением варьируя манеры. Склонность к стилизации проявилась потом и в литературных опытах, когда, разбирая произведения известных писателей, он старался подделываться «под Чехова», «под Гаршина», «под Толстого». Но в гимназические годы Андреев о писательстве не помышлял и всерьез занимался только… рисованием. Однако в Орле никаких возможностей учиться живописи не было, и не раз потом сокрушался уже известный писатель о неразвитом своем таланте художника, - таланте, то и дело заставлявшем его бросать перо и браться за кисть или карандаш.
Помимо рисования, орловской природы и уличных боев, жизнь Андреева-гимназиста заполняли книги. Увиденные на окрестных улицах персонажи пока еще даже не задуманных рассказов - Баргамот и Гараська, Сазонка и Сениста («Гостинец»), Сашка («Ангелочек») и другие - жили в сознании будущего писателя вместе с героями Диккенса, Жюля Верна, Майна Рида…
«Моментом сознательного отношения к книге» Андреев называет «тот, когда впервые прочел Писарева, а вскоре за тем „В чем моя вера?“ Толстого… Вгрызался в Гартмана и Шопенгауэра и в то же время наизусть (иначе нельзя было) вызубрил полкниги „Учение о пище“ Молешотта».
Надо полагать, что именно серьезное чтение подтолкнуло Андреева к сочинительству, а «Мир как воля и представление» Шопенгауэра долгие годы оставалась одной из любимейших его книг и оказала заметное влияние на его творчество. В возрасте семнадцати лет Андреев сделал в своем дневнике знаменательную запись, известную в пересказе В. В. Брусянина. Будущий беллетрист обещал себе, что «своими писаниями разрушит и мораль и установившиеся человеческие отношения, разрушит любовь и религию и закончит свою жизнь всеразрушением». Поразительно, что, не написав еще ни строки, Леонид Андреев уже как будто видел себя скандально известным автором «Бездны» и «В тумане», предугадывал бунт о. Василия Фивейского и Саввы…
В старших классах гимназии начались бесчисленные любовные увлечения Андреева. Впрочем, слово «увлечение» не дает представления о той роковой силе, которую он с юности и до самого последнего дня ощущал в себе и вокруг себя. Любовь, как и смерть, он чувствовал тонко и остро, до болезненности. Три покушения на самоубийство, черные провалы запойного пьянства, - такой ценой платило не выдерживавшее страшного напряжения сознание за муки, причиняемые неразделенной любовью. «Как для одних необходимы слова, как для других необходим труд или борьба, так для меня необходима любовь, - записывал Л. Андреев в своем дневнике. - Как воздух, как еда, как сон - любовь составляет необходимое условие моего человеческого существования».
Леонид Николаевич Андреев
Собрание сочинений в шести томах
Том 1. Рассказы 1898-1903
Алексей Богданов. Между стеной и бездной
«…Я, гоняющийся за миражами, отрицающий жизнь и неспособный к покою…»
Л. Андреев
12 сентября 1919 года в Финляндии, в деревне Нейвола, в возрасте 48 лет умер знаменитый русский писатель Леонид Андреев. Совсем близкая - рукой подать - Россия, всего несколько лет назад следившая за каждым шагом этого человека, самого последнего его шага как будто и не заметила. Граница, обозначившая в 1918 году независимость Финляндии, оказалась почти непроницаемой, и долго еще в прессе сменяли друг друга подтверждения и опровержения печальной вести.
Тем не менее были организованы две публичные церемонии прощания - благодаря усилиям М. Горького, особенно остро переживавшего смерть этого большого художника, с которым его лично связывала многолетняя и непростая история дружбы и вражды. Ему же мы обязаны и «Книгой о Леониде Андрееве» (Пг. - Берлин, 1922), собравшей воспоминания самого Горького, Чуковского, Блока, Белого, Чулкова, Зайцева, Телешова и Замятина. Этот документ литературной жизни стал теперь библиографической редкостью, - как и сборник памяти Леонида Андреева «Реквием», выпущенный в 1930 году сыном писателя Даниилом и В. Е. Беклемишевой. Судьба же андреевского литературного наследия оказалась более чем незавидной. Нельзя сказать, что Андреев сразу после революции стал «запрещенным» писателем, да таких писателей, пожалуй, и не было до известного «исторического перелома». Но в стране, нелегко усваивавшей новый революционный порядок, в стране, вполне конкретно ориентированной сначала на выживание, а затем на социалистическое обновление, творчество «вне времени и пространства», творчество, по определению самого писателя, «в политическом смысле никакого значения не имеющее», было как-то не совсем уместно. Андреева еще кое-где переиздавали, кое-где ставили его пьесы (появилась даже инсценировка последнего, незаконченного произведения Андреева - «Дневник Сатаны»), но былая слава «властителя дум» казалась уже фантастическим преданием. В 1930 году вышел последний сборник рассказов Л. Андреева, а потом - долгие годы умолчания.
Столь же скорым стало забвение и в противоположном русском лагере - в эмиграции. Вадим Леонидович Андреев, проведший всю жизнь за границей, вспоминал: «…Большинство лучших вещей отца этого (последнего. - А. Б.) периода было напечатано уже только после его смерти в эмигрантской печати и не заслужило ни одного, буквально ни одного отзыва. Вообще в эмиграции Андреева не любили». «Если о нем иногда и писали, - добавляет В. Андреев, - то всегда иронически или высокомерно-презрительно, „в стиле мережковско-гиппиусовском и обязательно поминали о том, что Андреев был горьким пьяницей“».
Второе «открытие» творчества Леонида Андреева, как части всей предреволюционной литературы, произошло в нашей стране в 1956 году, с выходом сборника «Рассказов». Открытие это продолжается уже больше тридцати лет, но и нынешнее шеститомное собрание сочинений - лишь этап постижения этого замечательного писателя.
* * *Леонид Андреев родился 9 (21) августа 1871 года в г. Орле на 2-й Пушкарной улице. Его отец, Николай Иванович, и мать, Анастасия Николаевна, тогда только-только выбрались из нищеты: землемер-таксатор Андреев получил место в банке, приобрел дом и начал обзаводиться хозяйством. Николай Иванович был заметной фигурой: «пушкари, проломленные головы», уважали его за необыкновенную физическую силу и чувство справедливости, не изменявшее ему даже в знаменитых его пьяных проделках и регулярных драках. Леонид Андреев потом объяснял твердость своего характера (как и тягу к алкоголю) наследственностью со стороны отца, тогда как свои творческие способности целиком относил к материнской линии. Анастасия Николаевна, урожденная Пацковская, хотя и происходила, как полагают, из обрусевшего и обедневшего польского дворянского рода, была женщиной простой и малообразованной. Основным же достоинством ее была беззаветная любовь к детям, и особенно к первенцу Ленуше; и еще у нее была страсть к выдумкам: в рассказах ее отделить быль от небылицы не мог никто.
Уже в гимназии Андреев открыл в себе дар слова: списывая задачки у друзей, он взамен писал за них сочинения, с увлечением варьируя манеры. Склонность к стилизации проявилась потом и в литературных опытах, когда, разбирая произведения известных писателей, он старался подделываться «под Чехова», «под Гаршина», «под Толстого». Но в гимназические годы Андреев о писательстве не помышлял и всерьез занимался только… рисованием. Однако в Орле никаких возможностей учиться живописи не было, и не раз потом сокрушался уже известный писатель о неразвитом своем таланте художника, - таланте, то и дело заставлявшем его бросать перо и браться за кисть или карандаш.
Помимо рисования, орловской природы и уличных боев, жизнь Андреева-гимназиста заполняли книги. Увиденные на окрестных улицах персонажи пока еще даже не задуманных рассказов - Баргамот и Гараська, Сазонка и Сениста («Гостинец»), Сашка («Ангелочек») и другие - жили в сознании будущего писателя вместе с героями Диккенса, Жюля Верна, Майна Рида…
«Моментом сознательного отношения к книге» Андреев называет «тот, когда впервые прочел Писарева, а вскоре за тем „В чем моя вера?“ Толстого… Вгрызался в Гартмана и Шопенгауэра и в то же время наизусть (иначе нельзя было) вызубрил полкниги „Учение о пище“ Молешотта».
Надо полагать, что именно серьезное чтение подтолкнуло Андреева к сочинительству, а «Мир как воля и представление» Шопенгауэра долгие годы оставалась одной из любимейших его книг и оказала заметное влияние на его творчество. В возрасте семнадцати лет Андреев сделал в своем дневнике знаменательную запись, известную в пересказе В. В. Брусянина. Будущий беллетрист обещал себе, что «своими писаниями разрушит и мораль и установившиеся человеческие отношения, разрушит любовь и религию и закончит свою жизнь всеразрушением». Поразительно, что, не написав еще ни строки, Леонид Андреев уже как будто видел себя скандально известным автором «Бездны» и «В тумане», предугадывал бунт о. Василия Фивейского и Саввы…
В старших классах гимназии начались бесчисленные любовные увлечения Андреева. Впрочем, слово «увлечение» не дает представления о той роковой силе, которую он с юности и до самого последнего дня ощущал в себе и вокруг себя. Любовь, как и смерть, он чувствовал тонко и остро, до болезненности. Три покушения на самоубийство, черные провалы запойного пьянства, - такой ценой платило не выдерживавшее страшного напряжения сознание за муки, причиняемые неразделенной любовью. «Как для одних необходимы слова, как для других необходим труд или борьба, так для меня необходима любовь, - записывал Л. Андреев в своем дневнике. - Как воздух, как еда, как сон - любовь составляет необходимое условие моего человеческого существования».
В 1891 году Андреев заканчивает гимназию и поступает на юридический факультет Петербургского университета. Глубокая душевная травма (измена любимой женщины) заставляет его бросить учебу. Лишь в 1893 году он восстанавливается - но уже в Московском университете. При этом он, согласно правилам, обязуется «не принимать участия ни в каких сообществах, как, например, землячествах и тому подобных, а равно не вступать даже в дозволенные законом общества, без разрешения на то в каждом отдельном случае ближайшего начальства». Впрочем, склонности к политической активности Андреев и не проявлял; отношения же с орловским землячеством поддерживал: вместе с другими «стариками», приходившими на общие конспиративные собрания, высмеивал «реформистов», изучавших и пропагандировавших Маркса. «Золотое времяпрепровождение», которое противопоставляли политическому самообразованию орловские «старики», с фотографическим сходством описано самим Андреевым в пьесах «Дни нашей жизни» и «Gaudeamus» («Старый студент»), - персонажи и события этих произведений почти не домысливались автором. Чтение же, в частности, философское, еще больше удаляло Андреева от злобы дня. Целые ночи, по свидетельству П. Н. Андреева, брата будущего писателя, просиживал Леонид над сочинениями Ницше, смерть которого в 1900 году он воспринял почти как личную утрату. «Рассказ о Сергее Петровиче» Андреева - замечательный синтез его собственного опыта миропостижения «по Ницше» и живых впечатлений от «золотого времяпрепровождения», часто маскировавшего глубочайшее отчаяние.
Летом 1894 года, на каникулах в Орле, начинается самая тяжелая и продолжительная из пережитых Андреевым сердечных драм. «22 июля 1894 года - это второй день моего рождения», - записал он в своем дневнике; но взаимность была недолгой. Его возлюбленная отвечает отказом на предложение Андреева выйти за него замуж, - и вновь он пытается покончить с собой.
Случай
В настоящем издании материалы располагаются хронологически внутри каждого тома по следующим разделам: произведения, опубликованные при жизни писателя; не опубликованные при его жизни; "Незаконченное. Наброски"; "Другие редакции и варианты"; "Комментарии". Основной текст устанавливается, как правило, по последнему авторизованному изданию с учетом необходимых в ряде случаев исправлений (устранение опечаток и других отступлений от авторского текста). Если произведение при жизни Андреева не публиковалось, источником текста является авторская рукопись или авторизованный список, а при их отсутствии -- первая посмертная публикация или авторитетная копия с несохранившегося автографа. При наличии вариантов основной текст печатается с нумерацией строк. При просмотре источников текста регистрируются все изменения текста: наличие в нем авторской правки, а также исправления других лиц. В случае искажения основного текста цензурой или посторонней редактурой восстанавливается первоначальное чтение, что оговаривается в комментарии. Очевидные же описки и опечатки исправляются без оговорок. Незавершенные и не имеющие авторских заглавий произведения печатаются с редакционным заголовком, который заключается в угловые скобки (как правило, это несколько начальных слов произведения). Авторские датировки, имеющиеся в конце текста произведений, полностью воспроизводятся и помещаются в левой стороне листа с отступом от края. Даты, вписанные Андреевым в начале текста (обычно это даты начала работы) или в его середине, приводятся в подстрочных примечаниях. Независимо от наличия или отсутствия авторской даты в письмах письмо получает также дату редакторскую, которая всегда ставится в начале письма, после фамилии адресата и перед текстом письма. Рядом с датой указывается место отправления письма, также независимо от его наличия или отсутствия в тексте письма. Редакторская дата и указание на место отправления выделяются курсивом. Письма, посланные до 1 февраля 1918 г. из-за рубежа или за рубеж, помечаются двойной датой. Первой указывается дата по старому стилю. Подписи Андреева под произведением не воспроизводятся, но приводятся в "Комментариях". Под публикуемыми текстами писем, текстами предисловий и деловых бумаг подписи сохраняются. Письма печатаются с сохранением расположения строк в обращении, датах, подписях. Иноязычные слова и выражения даются в редакционном переводе в виде подстрочных примечаний под звездочкой и сопровождаются указанием в скобках, с какого языка сделан перевод: (франц.)., (нем.) и т.п. Тексты приведены в соответствие с современными нормами орфографии, но при этом сохраняются такие орфографические и лексические особенности языка эпохи, которые имеют стилистический смысл, а также языковые нормы, отражающие индивидуальное своеобразие стиля Андреева. Сохраняются авторские написания, если они определяются особенностями индивидуального стиля. Например: галстух, плеча (в значении "плечи"), колена (в значении "колени"), снурки (в значении "шнурки"), противуположный, пиеса (пиесса), счастие и т.п. Не сохраняются авторские написания, являющиеся орфографическими вариантами (при наличии нормативного написания, подтвержденного существующими авторитетными источниками): лице (в значении "лицо"), фамилиарный и т.п., а также специфические написания уменьшительных суффиксов имен собственных (Лизанка, Валичка, Маничка) и написание с прописной буквы названий дней недели, месяцев и учреждений (Июль, Суббота, Университет, Гимназия, Суд, Храм и т.п.). Пунктуация, как правило, везде приведена к современным нормам, а при необходимости исправлена (прежде всего это касается передачи прямой речи). В спорных случаях в подстрочных примечаниях может быть дан пунктуационный вариант. Не опубликованные при жизни автора произведения даются с сохранением следов авторской работы над текстом, как и самостоятельные редакции (см. ниже). Текст, существенно отличающийся от окончательного (основного) и образующий самостоятельную редакцию, печатается целиком. Таковым считается текст, общее число разночтений в котором составляет не менее половины от общего объема основного текста, либо (при меньшем количестве разночтений) текст с отличной от основного идейно-художественной концепцией, существенными изменениями в сюжете и т.п. При подготовке текста, отнесенного к редакциям, должны быть отражены все следы авторской работы над ним. В случаях, когда этот текст представляет собой завершенную редакцию, он воспроизводится по последнему слою правки с предшествующими вариантами под строкой. В случаях, когда правка не завершена и содержит не согласующиеся между собой разночтения, окончательный текст не реконструируется, а печатается по первоначальному варианту с указанием порядка исправлений под строкой. В подстрочных примечаниях редакторские пояснения даются курсивом; при цитировании большого фрагмента используется знак тильды (~), который ставится между началом и концом фрагмента. Слова, подчеркнутые автором, также даны курсивом, подчеркнутые дважды -- курсивом вразрядку. В подстрочных примечаниях используются следующие формулы: а) зачеркнутый и замененный вариант слова обозначается так: Было:... В случае, если вычеркнутый автором текст нарушает связное чтение, он не воспроизводится в примечании, а заключается в квадратные скобки непосредственно в тексте; б) если заменено несколько слов, то такая замена обозначается: Вместо:... -- было ...; в) если исправленное слово не вычеркнуто, то используется формула: незач. вар. (незачеркнутый вариант); г) если слово вписано сверху, то используется формула: ... вписано; если слово или группа слов вписана на полях или на другом листе, то: ... вписано на полях: ... вписано на л. ...; если вписанный текст зачеркнут: Далее вписано и зачеркнуто ... д) если вычеркнутый текст не заменен новым, используется формула: Далее было:... ; если подобный текст является незаконченным: Далее было начато: ... е) если рядом с текстом идут авторские пометы (не являющиеся вставками), то используется формула: На л. ... (на полях) -- помета:... ж) если цитируемая правка принадлежит к более позднему по сравнению с основным слою, то в редакторских примечаниях используются формулы: исправлено на или позднее (после которых приводится более поздний вариант). Первое выражение обычно используется при позднейшей правке непосредственно в тексте, второе -- при вставках на полях, других листах и т.п. (например: ... -- вписано на полях позднее); з) если при правке нескольких грамматически связанных слов какое-либо из этих слов по упущению не изменено автором, то оно исправляется в тексте, а в подстрочном примечании дается неисправленный вариант с пометой о незавершенной правке: В рукописи:... (незаверш. правка); и) если произведение не закончено, используется формула: Текст обрывается. В конце подстрочного примечания ставится точка, если оно заканчивается редакторским пояснением (формулой) или если завершающая точка имеется (необходима по смыслу) в цитируемом тексте Андреева. Внутри самого текста отмечены границы листов автографа; номер листа ставится в угловых скобках перед первым словом на данном листе. В необходимых случаях (для понимания общей композиции текста, последовательности разрозненных его частей и т.п.) наряду с архивной приводится авторская нумерация листов (страниц); при этом авторская указывается после архивной, через косую черту, например: (л. 87/13). При ошибочном повторе номера листа после него ставится звездочка, например: (л. 2*). Редакторские добавления не дописанных или поврежденных в рукописи слов, восстановленные по догадке (конъектуры), заключаются в угловые скобки. Слова, чтение которых предположительно, сопровождаются знаком вопроса в угловых скобках. Не разобранные в автографе слова обозначаются: <нрзб.>; если не разобрано несколько слов, тут же отмечается их число, например: (2 нрзб.). Все явные описки, как правило, исправляются в редакции без оговорок, так же как и опечатки в основном тексте. Однако если попадается описка, которая имеет определенное значение для истории текста (например, в случае непоследовательного изменения имени какого-либо персонажа), исправленное редактором слово сопровождается примечанием с пометой: В рукописи: (после нее это исправленное слово воспроизводится). В случае если отсутствует возможность однозначной корректной интерпретации слова или группы слов, нарушающих связное чтение текста, такие слова не исправляются и сопровождаются примечанием с пометой: Так в рукописи. В Полном собрании сочинений Л.Н. Андреева приводятся варианты всех авторизованных источников. Варианты автографов и публикаций, как правило, даются раздельно, но в случае необходимости (при их незначительном количестве и т.п.) могут быть собраны в одном своде. Основные принципы подачи вариантов (печатных и рукописных) в данном издании таковы. Варианты к основному тексту печатаются вслед за указанием отрывка, к которому они относятся, с обозначением номеров строк основного текста. Вслед за цифрой, обозначающей номер строки (или строк), печатается соответствующий отрывок основного текста, правее -- разделенные косой чертой -- варианты. Последовательность, в которой помещается несколько вариантов, строго хронологическая, от самого раннего к самому позднему тексту. Варианты, относящиеся к одному тексту (связанные с правкой текста-автографа), также, по мере возможности, располагаются в хронологическом порядке (от более раннего к более позднему), при этом они обозначаются буквами а. ... б. ... и т.д. В больших по объему отрывках основного или вариантного текста неварьирующиеся части внутри отрывка опускаются и заменяются знаком тильды (~). Варианты, извлеченные из разных источников текста, но совпадающие между собой, приводятся один раз с указанием (в скобках) всех источников текста, где встречается данный вариант. В случаях, когда в результате последовательных изменений фрагмент текста дает в окончательном виде чтение, полностью совпадающее с чтением данного фрагмента в основном тексте, этот последний вариант не приводится, вместо него (в конце последнего воспроизводимого варианта) ставится знак ромба (0). При совпадении промежуточного варианта с основным текстом используется формула: как в тексте. Рукописные и печатные источники текста каждого тома указываются в разделе "Другие редакции и варианты" сокращенно. Они приводятся в перечне источников текста в начале комментариев к каждому произведению. Остальные сокращения раскрываются в соответствующем списке в конце тома. Справочно-библиографическая часть комментария описывает все источники текста к данному произведению. Порядок описания следующий: автографы и авторизованные тексты; прижизненные публикации (за исключением перепечаток, не имеющих авторизованного характера). При описании источников текста используется общая для всего издания и конкретная для данного тома система сокращений. При описании автографов указывается: характер автографа (черновой, беловой и т.п.), способ создания текста (рукопись, машинопись и т.п.), название произведения (если оно отличается от названия основного текста), датировка (предположительная датировка указывается в угловых скобках), подпись (если она имеется в рукописи). Указывается местонахождение автографа, архивный шифр и -- если в одной архивной единице содержится несколько разных автографов -- порядковые номера листов согласно архивной нумерации (имеющая иногда место нумерация листов иного происхождения не учитывается). После перечня источников могут следовать дополнительные сведения о них: 1. Отсутствие автографа, которое обозначается формулой: "Автограф неизвестен". 2. Информация о первой публикации (если она имеет отличия от основного текста, перечисленные ниже), которая обозначается формулой "Впервые:", после которой дается сокращение, использованное в перечне "Источники текста", с необходимыми дополнениями: а) название произведения, отличное от названия основного текста (включая подзаголовки); б) посвящение, отсутствующее в основном тексте; в) подпись при первой публикации (если это псевдоним или написание имени и фамилии отличается от обычного, например: "Л.А."). 3. Сведения об основном тексте и сведения о внесенных в этот текст исправлениях в настоящем издании (обозначаются формулой: "Печатается по..., со следующими исправлениями по тексту...", после которой следует построчный список внесенных в основной текст исправлений, а также цензурных и других искажений, конъектур с указанием источников, по которым вносятся изменения).
СЛУЧАЙ
ЧН (л. 35) Наполеон, в жизни 1 у которого, как утверждают глубокомысленные умы 2 , роковым было число семь, в этом отношении значительно уступал Анне Ивановне Тулуповой, у которой было целых три роковых числа: 17, 18 и 19. 3 Всякий раз, как месяц вступал в эти числа, Анна Ивановна, и обыкновенно не 4 обладавшая душ<е>вным равновесием, совершенно уже перевешивалась в сторону тревожной и хлопотливой меланхолии. Чаще и 5 глубже становились вздохи, обильнее восклицания и пессимистические 6 речи, беспокойнее и беспорядочнее движения. Все эти явления, прогрессируя, достигали величайшего напряжения 19 числа -- и 20 сменялись столь же беспокойной жизнерадостностью, беспокойной, п<отому> ч<то> в подкладке ее лежала глубоко, к сожалению, справедливая мысль, что через месяц опять наступит 17, 18 и 19 число. Дело в том, что 20 числа старший сын Анны Ивановны 7 , Иван Тимофеевич, получал (л. 35 об.) жалованье, на которое существовала вся семья. 18 сентября наступило-таки, вопреки горячим мольбам Анны Ивановны, чтобы создатель как-нибудь перевел стрелку времени прямо по 20 число, и мытарства начались. Иван Тимофеевич, высокий молодой человек с узкою впалою грудью и какими-то особенно длинными ногами, выпил два стакана чаю и скушал свою обычную трехкопеечную булку. 8 Его бледное веснушчатое лицо, с заострявшимися скулами и глубоко запавшими в орбиты глазами, выражало угрюмое равнодушие. Длинные темные, только что смоченные 9 водой волосы были зачесаны назад и черными хвостиками 10 торчали из-за больших прозрачных ушей. Анна Ивановна смотрела, как медленно и равнодушно 11 движутся скулы, пережевывая хлеб, и, хотя она очень любила Ванюшу, ей было обидно, что он как будто не понимает, что делает: ест булку 12 , за которую его мать из последних 10 к<опеек> отдала целых три. Ее попытки вздохами обратить на себя внимание были безуспешны. И<ван> Т<имофеевич> молчал, (л. 36) В сущности говоря, он понимал, что делает, и знал, чего хочется матери: сообщить ему немедленно, что у нее денег ничего не осталось, и только притворялся равнодушным. Накануне, до поздней ночи он сидел не разгибаясь за перепиской и 13 до сих пор еще чувствовал усталость в пальцах и обычную ноющую боль в груди. Стоит сейчас матери заговорить о деньгах -- и он знает, чем это кончится: он раскричится, упрекнет мать в неумении обращаться с деньгами, потребует, чтобы его хоть на минуту оставили в покое, раскашляется, уйдет на службу злой, а 14 там будет жалеть, что обидел мать. История известная, каждый месяц повторяется. Ушел наконец Ив<ан> Т<имофеевич>. Посиди он еще хоть минутку, не отделаться бы ему без объяснений. Худенькая, подвижная фигурка Анны Ивановны и ее правильное, красивое еще лицо, несмотря на две глубокие морщины, проходившие около губ и вместе с мелкими морщинками около глаз 15 придававшие лицу выражение беспокойной грусти, полны были нетерпения и жажды сочувствия. Кроме Ив<ана> Т<имофеевича> у А<нны> И<вановны> было еще двое детей (л. 36 об.) и муж. Шестнадцатилетняя дочка Катя, хорошенькая и кроткая девушка со светлыми и тихими глазками, вот уже второй год работала в одной модной мастерской, где она пользовалась только столом, ночевала же дома. А<нна> И<вановна> уже проводила зевавшую Катю на работу. С ней она не стеснялась и категорически, как бы вызывая на возражения, заявила, что сегодня она может напиться чаю и без хлеба. Как будто назло А<нне> И<вановне> Катя так же смолчала и, торопливо проглотив стакан жидкого чаю, ушла. Маленький сынишка 16 Тимоша, благодаря попечительству о бедных, был определен в какое-то училище и дома не жил, благодаря чему сердце А<нны> И<вановны> не переставало болеть о нем, хотя, когда он жил дома, из "подлецов" он не выходил. Оставался муж, "старик", как его называла 17 А<нна> И<вановна> в минуты нежности, и "сокруха", как он именовался в остальное время. Тимофею Осипычу перевалило уж за восьмой десяток. 18 (л. 37) Если бы у него не было необыкновенно большого, синевато-багрового носа, вечно набитого нюхательным табаком, ему позавидовал бы не один патриарх. Большая, белая как снег, борода и такие же волосы; величавые движения, внушительная фигура, полная гордого покоя, -- все это переносило зрителя за сотни 19 веков. "Сокрухой" он становился с того момента, как приходил в движение его язык 20 . Движение это можно было назвать равномерно-ускорительным. Проскрипев раза два с паузами 21 "мать... а мать", как тяжелый 22 воз, который никак не может сдвинуться с места, патриарх приступал к изложению своих мыслей, носивших характер чрезвычайной и безнадежной запутанности. Можно было догадаться, что его симпатии находятся в прошлом и что он что-то отрицает, но установить хотя бы с приблизительной точностью направление симпатий и объекты отрицания не было ни малейшей возможности. Неопытные люди, попавшие в сети его красноречия, вскоре впадали в состояние транса и сохраняли одну ясную мысль: "все пропало!" (л. 37 об.) Впрочем, одно было ясно: женщин старик глубоко презирал, не признавая за ними ни ума, ни чувства, ни души. Анна Ивановна объясняла это тем, что первая его жена, вероятно, порядочно-таки насолила ему. Когда-то Тулупов был умным и тароватым человеком. Благодаря уму 23 нажил состояние, при содействии тароватости спустил его. Вероятно, немало примеров людской подлости и предательства хранила в себе его большая голова, перед которой когда-то обнажались другие головы. На Анне Ивановне Тулупов женился уже на склоне, когда вместо крупного оптового торгового дела он имел уже сравнительно небольшую колониальную лавку 24 , и она была молчаливой зрительницей, как доверчивый старик терял рубли, потом копейки, а потом уж и гроши. Давно, давно уже кончилась всякая торговля. Старик был одно время управляющим в каком-то имении, куда его взяли из жалости, а 25 года уже четыре впал в полное почти детство. Единственным добытчиком в семье был И<ван> Т<имофеевич>, пущенный когда-то по благородной части, недоучившийся (л. 38) и теперь пополнявший собой сонмы тех грешных духов, которые, согнув спину, строчат, изогнувшись получают доходы, т.е. двугривенные, и медленно, но верно наживают катар или чахотку. И<ван> Т<имофеевич> был более склонен на сторону последней. Оставшись одна, А<нна> И<вановна> подмела и прибрала три маленьких комнатки, где ютилось все семейство, не утерпела, чтобы хоть слегка не передвинуть на столе сына бумаги, до которых ей строго было воспрещено касаться, и сурово 26 рекомендовала кряхтевшему старику вставать, а не валяться до двенадцати часов. Т<имофей> О<сипыч>, смутно догадывавший<ся> о значении роковых чисел, послушно встал и, севши у окна, начал барабанить пальцами. Квартира была в полуподвальном этаже и из окна 27 видна была только соседняя, уходившая вверх кирпичная стена, бросавшая в комнаты неприятный желтоватый отсвет. -- Мать... а мать! Табачку бы, -- попросил старик и немедленно раскаялся. После короткой, но сильной речи, в которой А<нна> И<вановна> ясно для всякого (л. 38 об.) обрисовала положение дел, при котором только такой старый черт и может просить табаку, как будто нос у него недостаточно еще велик, А<нна> И<вановна> прогнала супруга гулять на бульвар, справедливо заметив 28 , что таким образом он не будет мозолить ей глаз. Старик любил 29 наслаждаться солнышком на бульваре и охотно подчинился, все <же> хоть немножко да выразив презрение к "этим бабам", которые думают, что мужчина сам не в состоянии завязать себе шарфа. 30 ЧА (л. 29) -- Ванечка!.. -- Ну, что вам? -- Ничего, ничего, я так... Положительно 31 , Иван Семенович 32 , 33 решил не замечать, какой жаждой душевного разговора томится его мать. Самые выразительные вздохи, самые прозрачные намеки не могли пробить оболочки непроницаемой 34 суровости и холодного 35 равнодушия, с каким И<ван> С<еменович> 36 весь 37 ушел 38 в процесс чаепития и пережевывания пятикопеечной булки. Ввалившиеся, темные глаза были устремлены на дно стакана и хоть бы раз обратились на несчастную мать. Обильно смоченные водой, черные редкие волосы выглядывали хвостиками из-за прозрачных, бледных 39 ушей и двигались вместе с равномерным 40 движением костлявых скул так возмутительно равнодушно 41 , как будто обладатель их совершенно 42 не понимал всей важности 43 того, что он делает: ест булку в пять копеек, тогда как у матери его, Анны Ивановны, всего-навсего остался гривенник 44 , (л. 29 об) Точно И<ван> Т<имофеевич> не знает 45 , что его матери нужно только одно сочувствие: чтобы хоть немного он вошел бы 46 в ее положение и понял. Не в состоянии долее выдерживать эту пытку, Анна Ивановна вскочила с табуретки и отправилась в кухню, не заметив, что вслед ей равнодушный сын устремил далеко не равнодушный взгляд, светившийся выражением 47 подозрительности и тонкой 48 проницательности. Еще бы И<вану> Т<имофеевичу> не знать, чего хочется его матери! Каждый месяц, начиная с 16 числа <и> кончая двадцатым, днем получки жалованья 49 , происходит 50 одна и 51 та же история. И ведь если бы что-нибудь выходило из этих жалоб, а то только И<вана> Тимофеевича рассердит и сама расстроится. Увеличив свою мрачность до последней степени, доступной человеку, и придав 52 лицу посильное 53 сходство с покойным Каином 54 , И<ван> Т<имофеевич> благополучно оделся и выскользнул за дверь, сопутствуемый (л. 30) последним выразительным вздохом А<нны> И<вановны>, убедившейся, что все ее дети в заговоре против нее 55 . Никто и знать не хочет, что денег у нее ни гроша, а есть все просить будут. Катя и Петька, уходившие из дому на час раньше И<вана> Т<имофеевича>, -- первая в магазин на работу 56 , а второй в приходское училище, -- несмотря 57 на прямые речи А<нны> И<вановны>, не сочли нужным ни слова возразить ей, и даже отсутствие хлеба к чаю не могло на них подействовать в смысле пробуждения сочувствия. И<вану> Т<имофеевичу> еще простительно, он всю семью содержит, он больной; вчера еще до поздней ночи сидел, переписывал бумаги и кашлял -- ну а эти паршаки -- какое имеют право не уважать 58 своей 59 матери? А<нна> И<вановна> принялась за уборку 60 квартирки, состоявшей из трех маленьких комнаток и такой же миниатюрной кухни. Погромыхав ухватами, которые как бы сознавали предстоящие (л. 30 об.) им трехдневные каникулы и с беззаботным видом валились в разные стороны, раздражая А<нну> И<вановну>, пошуршав по грязному полу веником и убрав постели, А<нна> Ивановна) несколько рассеялась и с виноватым видом переложила на столе Вани бумаги, до которых ей строго было запрещено касаться. И хотя голос ее звучал суровостью, когда она прокричала своему "старику", как именовался ее муж, что валяться долее могут одни дармоеды и лежебоки, но эта суровость не столько обусловилась действительной потребностью, сколько сознанием исключительности 61 положения. Кряхтя и охая, слез старик с печки, выпил стакан холодного чаю и, усевшись у окна, принялся барабанить пальцами, выражая тем явный и несомненный протест. -- Чего разбарабанился? И без тебя тошно, -- прикрикнула А<нна> И<вановна>, с негодованием взглянув на мужа, (л. 31) которому серебристая большая борода и такие же волосы придавали вид патриарха не у дел. -- Табачку бы... -- начал было патриарх, но, встретив презрительный взгляд супруги, внушительно крякнул и принялся вертеть пальцами 62 один вокруг другого. 63 (л. 31 об.) С<емену> М<атвеевичу> 64 минул уже седьмой десяток лет, и с тех пор как три-4 года тому назад он за старостью принужден был отказаться от всякой целесообразной 65 деятельности, единственными его занятиями было верчение пальцами (между 16 и 20 числами), нюханье табаку и упражнения в красноречии в остальное время. Последнее, т.е. упражнения в красноречии, не преследовало какой-либо определенной цели и носило характер платонический. Обыкновенно проскрипев раза два с паузами: "мать, а мать", как тяжелый воз, который не может сразу сдвинуться с места 66 , патриарх приступал к изложению своих мыслей, отличавшихся, помимо глубины, чрезвычайной и безнадежной запутанностью. Можно было догадаться, что его симпатии находятся в прошлом и что (л. 32) он что-то упорно отрицает, но что -- было тайной для всех. Лишенный 67 обычной понюшки, большой сине-багровый нос старика начал 68 представлять своему счастливому собственнику такие неопровержимые в свою пользу аргументы, что тот снова незаметно применил пальцы к выбиванию дроби, что было своевременно замечено А<нной> И<вановной> -- и Т<имофей> Н<иколаевич> был отправлен гулять на бульвар. Старик любил погреться на солнышке и охотно подчинился административной высылке, лишь пробормотав что-то нелестное относительно "этих 69 баб", которые думают, что мужчина сам себе и шарфа завязать не сумеет. Следом за ним отправилась и Анна Ивановна, накинув дырявый, прожженный платок. Через полчаса она вернулась домой с 70 решительно 71 и мрачно сжатыми губами и пасмурным лицом, на котором застыло (л. 32 об.) выражение вечной торопливости и суеты. "Жизнь каторжная!" -- прошептала А<нна> И<вановна>, сбрасывая платок и одевая шубу для дальнего пути. Мерзавец-лавочник не дал в долг ничего, как будто ему двадцатого не заплатят, и теперь приходится прибегать к последнему ресурсу и бежать на край Москвы, к знакомой и другу, Е<лизавете> П<етровне> Коровиной, у которой можно раздобыться целковым. "Ну да уже погоди, скотина, -- мыслила А<нна> И<вановна>, вспоминая толстопузого лавочника, -- я тебе покажу!" Хотя определенного предмета для демонстрирования в виду, собственно, не имелось. Уличный шум и суета, где все бежали по своему делу и никому не было дела до А<нны> И<вановны>, охладили ее, а крики извозчиков "берегись", звонки конки, постоянно пугая ее, направили мысли в другую сторону, -- сторону бесформенных, туманных мечтаний, которым любила отдаваться А<нна> И<вановна>. Но в эти мечты назойливо (л. 33) вторгалась действительность в виде далеко не веселых размышлений о том, как протянуть на три дня целковый, чтобы 72 сыты все были. "Нужно старику табачку купить -- одна радость", -- шевельнулось сожаление. Потом мысли о здоровье Вани, потом коляска на резиновых шинах, на которой А<нна> И<вановна> едет с покупками домой 73 , потом... Стой, что это за сверток? Анна И<вановна> переходила через пустынную Спир<идоньевскую> улицу, когда ее глаза упали на этот сверток, обернутый бумагой и крест-накрест 74 перевязанный бечевкой 75 . Оглянувшись кругом, А<нна> И<вановна> подняла его и, томимая внезапно проснувшимся любопытством и ожиданием чего-то важного, начала сбоку проковыривать газетную бумагу, тревожно озираясь по сторонам. Вот прорвался один лист, другой -- и А<нна> И<вановна> ошалела, увидев закрасневшуюся десятирублевую бумажку. Дрожащими руками она отвернула ее -- за ней другая, третья; а там радужная, целая пачка их 76 . "Миллион!" -- проскочила одна мысль (л. 33 об.) у нее в мозгу. Засунув 77 сверток под кофту и судорожно прижимая его руками, А<нна> И<вановна> ринулась домой, едва удерживаясь от того, чтобы не побежать. Где-то вокруг нее шумела улица, но ничего этого не видела и не чувствовала А<нна> И<вановна>. "Рехнусь, ей-богу, рехнусь", -- думала она, вплотную налетая на извозчика, приветствовавшего ее свойственным этим господам образом. -- "Господи, для детей пощади меня!" А<нна> И<вановна> пролетела бы и мимо дома, если бы не увидела ожидавшего ее возвращения старика 78 , кислого и угрюмого: "что и за солнышко, когда табаку нет!" Схватив старика за рукав, А<нна> И<вановна> столь стремительно потащила его в квартиру, что 79 тот, проглотив почти готовый возглас: "табачку бы", занялся обсуждением вопроса о предстоящей 80 мученической кончине. Только впихнув старика в дверь, заперши ее на крючок и опустив у окон занавески, А<нна> И<вановна> молча плюхнулась (л. 34) на стул и позволила себе вздохнуть, уставившись сумасшедшими глазами на старика, который с любезностью отплатил ей тем же, но чувствуя, что опасность пронеслась, осмелился высказать по этому поводу свое суждение: -- Вот эти бабы, таракан им за пазуху. Когда я еще у Трифона Андреича воспитывался... -- Молчи, отец, молчи. Сиди и не ходи за мной. После нескольких неудачных попыток спрятать деньги под горшками и в печке, А<нна> И<вановна> сунула их в самый зад столового ящика, заложив ножами и ложками, но сперва еще раз удостоверившись, что там деньги, а не простая бумага. Верхняя десятирублевка несколько сдвинулась с места, и А<нна> Ивановна) осторожно ее вытащила и спрятала на самое дно кармана. "Батюшки, а вдруг гонятся!" -- мелькнула мысль. -- Старик, сиди тут, я сейчас сбегаю на минутку 81 . Никуда не ходи, слышишь? (л. 34 об) Т<имофей> Н<иколаевич>, совершенно отказавшийся понять поведение жены, только угрюмо застучал пальцами, лишь из желания досадить жене добавив: -- Табачку бы. -- Куплю, куплю, сиди. Для верности заперши старика на замок, А<нна> И<вановна> из-за ворот выглянула осторожно на улицу: никого, слава богу. Потом, чувствуя неодолимую потребность в движении и желание убедиться, что деньги настоящие, А<нна> И<вановна> еще раз сбегала домой, оделась и пошла в какую-то лавку, где чего-то купила: колбасы, сыру; в другой 82: две пары теплых носок, гребешок, яркий голубой галстух. О табаке вспомнила только около дома, вернулась и купила табаку. Дома, убедившись, что деньги целы, отдала осьмушку ("и чего я не фунт купила?") табаку Т<имофею> Н<иколаевичу> и в приливе внезапной нежности поцеловала его. (л. 35) -- На, старик. Старик принял молодцеватый вид, показывая, что он, в сущности, далеко еще не 83 безопасен для женского сердца, но, в сущности, совершенно озадаченный супругой. Никогда А<нне> И<вановне> не было так обидно, что с мужем нельзя поговорить толком. Тут мужчину надо, а он... Эх. Но радостные мысли, роями появлявшиеся в голове, требовали выражения. -- Николаич, слушай! Да ты погоди чхать-то! Слушай: а хорошо бы тебе опять в деревню, помнишь, как у Ермиловых жил. Грибы искать... -- Вот когда я еще жил у воспитателя... -- Да не то 84 , не то. Ты слушай! И старик слушал, смутно понимая, в чем дело, но невольно расцветая при радостно возбужденном голосе жены, удивительной жены, таракан ей за пазуху! В действительности не только С<емен> М<атвеевич>, но и всякий другой, с более крепкой головой, едва ли сумел бы понять полностью речи (л. 35 об.) А<нны> И<вановны>, так как за час времени она, став вне законов времени и пространства без соблюдения необходимой последовательности и постоянства, поспела словесно перебывать в тысяче мест и перевидать тысячу людей, иногда давно забытых. Благодетельствуя одним, заставляя завидовать других и в лицах изображая их невероятное изумление, когда они по<з>же увидят ее в ротонде на лисьем меху, А<нна> И<вановна> внезапно перескакивала к вопросу о ценах на мех и бархат и спрашивала старика, как человека, достаточно повидавшего 85 свет. Но так как предлагаемые им сведения относились к тому отдаленному периоду, когда он проживал еще у воспитателя, А<нна> И<вановна> призывала его к молчанию и ставила на разрешение новый вопрос о местности, где следует приобрести именьице, небольшое, десятин в сто, но обязательно с лесом, а в лесу чтобы грибы были. (л. 36) В этом случае С<емен> М<атвеевич> обнаружил такую мудрость, в коротких словах начертав блестящую программу рационального хозяйства, что А<нна> И<вановна> впала в умиленное состояние и еще раз поцеловала его в седые волосы, с раскаянием подумав: -- А я еще думала, что он тронулся. Дай Бог всякому столько ума-то. И хотя старик испортил несколько впечатление, вспомнив некстати чалого жеребца, на котором ездил воспитатель и который потом перешел к графу Мушину, у которого жена имела крупное состояние, а его один знакомый умер за границей, в то время как вводились новые суды, -- но А<нна> И<вановна> все же с некоторой гордостью посматривала на "отца", представляя себе, каким он будет красивым и представительным, когда его нарядят как следует и он (л. 36 об.) будет пускать пыль в глаза золотой табакеркой. А Ванечка-то, Ванечка! А<нна> И<вановна> даже охнула, когда представила, что она сделает для больного И<вана> С<еменовича>. Мозг ее, привыкший к узкому кругу обыденных мелочей, не мог вместить представлявшейся ей картины невероятного, сказочного счастья, и она снова заметалась по комнате к удивлению и некоторому негодованию разговорившегося 86 , старика. -- Рехнусь, ну ей-богу же, рехнусь!" -- взывала А<нна> И<вановна>, созерцая мысленно бесконечный 87 ряд радужных могущественных бумажек 88 . -- А вдруг отнимут?! Не отдам, ни за что не отдам. Лягу на них и скажу: берите мою жизнь, вот она; бейте меня, старую. Не возьмут! А если кто-нибудь в окно видел, как я поднимала, и следил за мной, и теперь уже идут... А<нна> И<вановна>, убежденная, что на нее весь мир (л. 37) смотрит, плотнее задернула грязные занавески 89 , нырнула в кухню и, достав деньги, снова попыталась 90 неудачно 91 спрятать их в горшок, но в изнеможении бросила их на стол и упала на колена, прямо на грязный и залитый помоями пол. -- Господи, ну пускай воровка я, ну и накажи меня. Но Ты видишь, видишь ведь Ваню. Он хороший сын. Что из того, что он ругается на мать? Я старая, я 92 глупая, а у него чахотка, и ему жить хочется. Ты слышал, как вчера кашлял он? Если не веришь мне, так хоть слезам моим поверь! Богородица, Дева Мария, хоть ты заступись за меня, я всегда, помнишь, всегда свечки тебе ставила, последние две копейки тратила... И А<нна> И<вановна>, стиснув 93 руки и устремив полные слез глаза в угол, где, занесенный 94 паутиной, чернел образ, клала земной поклон, до боли (л. 37 об.) прижимая лоб к холодному, сырому и скользкому полу. Шел уже пятый час вечера, скоро должны были вернуться дети. Успокоившаяся, умиленная и торжественно радостная, А<нна> И<вановна> обратилась к старику: -- Матвеич! Я часа на два уйду, а ты, когда придут дети, дай им колбасы. И сам ешь. Понимаешь? -- Вота! -- обиделся старик. -- Уж как баба что скажет... -- Ну 95 не 96 сердись, отец, не сердись 97 . Вытащив 98 из пачки еще десятирублевку и спрятав ее в комод 99 , А<нна> И<вановна> остальные завернула 100 в новую бумагу, еще раз перевязала и, засунув за пазуху, оделась 101 , окинула последним взглядом свою неприглядную комнату и вышла. Дело в том, что результатом ее размышлений явилось 102 убеждение, что хранить дома деньги (л. 38) небезопасно: придут, и что там ни говори, а отнимут. Да и не сумеет она не начать сейчас же тратить их, подозревать начнут... А вот лучше она снесет их к Е<лизавете> П<етровне>; та женщина благородная, сохранит их до поры, до времени. А они пусть приходят. "Десять рублей? -- Извольте, от жалованья остались". Съели? А<нна> И<вановна> иронически усмехнулась, представляя 103 глупые физиономии тех, которые "придут". Понемногу мысли ее снова вернулись к Ване, о котором наболело ее сердце. Перестанет теперь, голубчик, убиваться за работой, вздохнет посвободнее. Суровый он на вид, сердитый, а разве она не знает, что, в сущности, жалеет он ее, ах как жалеет. Последние денежки несет, а самому и в театр хотелось бы, и приодеться. Думаешь, мать не видит? Мать все видит! А вот что скажешь, как эта старая мать вынет тысячу рублей и скажет так с улыбочкой: Ванечка, не хочешь ли в теплые места прокатиться? Вот тебе пока 104 тысяча рублей, а когда еще нужно будет, скажи... А Катя? Славная она девочка, нечего Бога гневать, всем взяла: и хозяйственная, и покорная. Только вот работа у этой мадам: не доведут подруги до хорошего. Вот теперь иногда поздно возвращаться стала (л. 38 об.) -- танцевали, говорит, где-то. А долго ли девчонку загубить? Она же и красива, на свою беду! 105 Может, и ничего такого нет, а материнскому сердцу больно. Далее выяснилось, что материнскому сердцу больно и за Петьку, который плохо учится и которого необходимо 106 отдать в гимназию -- пусть хоть одного 107 до полного разума доведет. Потом материнскому сердцу стало тепло при виде сына, студента и умницы. Потом рой за роем понеслись мечты, одна другой краше, одна другой фантастичней. Невероятная роскошь сочеталась с мыслью о том, что теперь она, А<нна> И<вановна> будет варить щи не в надтреснутом горшке, а в блестящей кастрюле. Мысль о толстом кучере и гладких лошадях сменялась гордым 108 сознанием, что она, если захочет, может хоть две, хоть три станции проехать на конке: денег хватит! Так шла А<нна> И<вановна>, не видя дороги и не сознавая (л. 39) окружающего. Иван Семенович, Катя и даже Петька понимали, что дома творится что-то чудное, но хорошее. Их не столько убедило в этом необычайное отсутствие матери и дорогая колбаса вместо плохого 109 обеда (16 числа!) 110 -- сколько торжественный и глубокомысленный 111 вид С<емена> М<атвеевича>. Строго посматривая на детей, С<емен> М<атвеевич> выпускал целый ряд сентенций, в которых намеки на имение в сто десятин в самый интересный для слушателей момент сменялись несвоевременным возвратом к прошлому, когда он еще жил у воспитателя и имел синие казинетовые брюки, сшитые у тогдашнего знаменитого крепостного портного, Афоньки, который, как явствовало 112 из дальнейшего повествования, кончил, к сожалению 113 , жизнь очень дурно 114 , опившись на свадьбе у 115 другого знаменитого портного... И<ван> С<еменович> пытался направить речь в русло, но что могли сделать его слабые усилия, когда самый опытный следователь мог десять раз 116 с ума сойти, прежде чем добился бы от старика ответа! Но и редкие прорывающиеся намеки показывали, что случилось что-то важное, и дети с возрастающим 117 нетерпением стали ожидать А<нну> И<вановну>" 18 . И<ван> С<еменович>, собиравшийся (л. 39 об.) прилечь на часок отдохнуть, отложил свое намерение. Часы протекали, и беспокойнее становились дети, ожидавшие появления матери и невольно обращавшие глаза к двери. Только С<емен> М<атвеевич> и в ус не дул, гордый, торжественный и убийственно красноречивый. И вот она появилась. Раздались шаги, чьи-то руки заерзали по поверхности двери, видимо не находя ручки, -- и в полуоткрытую дверь проскользнула какая-то жалкая фигура. За всю жизнь старик не видел жены в таком виде: волосы выбились из-под платка и мокрыми прядями висели вдоль лица; платок сбился на сторону 119 ; ватная кофта была распахнута, и одна пуговица, вырванная, очевидно, с мясом, болталась на тоненьком остатке сукна. Покачиваясь и шурша мокрым подолом, А<нна> И<вановна> добралась до стула и упала на него, бессильно свесив 120 голову (л. 40) набок. Вид матери был так необычно ужасен, что дети остолбенели, и только голубоглазый 121 Петька, отличавшийся быстрым соображением 122 , не ожидая специального приглашения, залился 123 плачем. Его голос привел А<нну> И<вановну> в чувство 124 . Она вскочила и, дергая себя за висящие пряди волос, видимо, уже не впервые подвергавшиеся этой операции, заголосила: -Деточки, голубчики, убейте меня, мерзавку! Потеряла! Разорила вас! Снимите ж вы мою голову! Ой-ой... А<нна> И<вановна> выразила намерение удариться головой о стенку, но И<ван> С<еменович> 125 удержал ее. -- Мать! мамочка! что с тобой?.. Бессвязные крики неслись, все более переходя в истерический вой. Бледная и дрожащая Катя принесла воды. Потерявшийся старик выхватил кружку и, пробормотав машинально что-то о таракане, вылил воду на голову А<нны> И<вановны>. Потом отправился в кухню, постоял несколько времени на середине, поддернул с глубокомысленным видом брюки и, придя к твердому убеждению, что эта часть его туалета находится в полной исправности, вернулся в комнаты. А<нна> И<вановна> уже (л. 40 об.) успокоилась и только судорожно всхлипывала. Но много прошло времени, пока она, перебивая себя просьбами убить ее и не жалеть, рассказала, как она 126 нашла деньги ("больше тысячи", -- скривила душой А<нна> И<вановна>) 127 , как она шла к Е<лизавете> П<етровне>, как кто-то ее толкнул, не то она кого-то. Она упала, ее выругали. Потом... -- Нет, лучше убейте меня, деточки. Я, подлая, я, мерзкая, разорила вас... Потом кто<-то> светил ей спичками, и она искала, искала... В внезапном чувстве недоверия к себе А<нна> И<вановна> оттолкнула Катю, бросилась в кухню, заглянула в ящик, где утром лежали деньги... Пусто. Потом так же быстро побежала к комоду, вынула десятирублевку и бросила ее на стол перед детьми: -- Вот. Все... что осталось. И<ван> С<еменович>, до этой минуты сомневавшийся в действительности рассказанного, молча взял бумажку 128 , тщательно осмотрел ее и, осторожно положив на стол, начал ходить по комнате. Он видимо старался не глядеть на разом притихшую мать, следившую за ним испуганным взором. Катя, хотя продолжала ухаживать за матерью, 129 также 130 , (л. 41) судя по растерянным движениям, задумывалась. Петьку старик прогнал, и в комнате наступила тишина, нарушаемая лишь шагами И<вана> С<еменовича>, вздохами матери и выбиваемой пальцами старика дробью. -- А ты не помнишь... где уронила деньги? -- круто остановился перед матерью И<ван> С<еменович>. -- Не помню, не знаю. Кажется, что в Газетном... Ох, горе мое. -- Молчи, достаточно. И<ван> С<еменович> отправился в переднюю, медленно надел пальто, одну калошу, потом так же медленно разделся. -- Ванечка!.. -- Ну, нечего, нечего, теперь не вернешь. Идите-ка спать, -- спокойно сказал И<ван> С<еменович>, но не стерпел и порвавшимся голосом добавил: -- Эх!.. -- То-то и 131 я 132 говорю: бабы, таракан им за пазуху! Было, вероятно, уже больше часу пополуночи. В маленькой квартирке царила беспокойная 133 тишина ночи. Где-то скреблась мышь; вверху по лестнице простучали тяжелые шаги; слышно было, как кто<-то> вверху дергал за звонок; потом хлопнула дверь. И<ван> С<еменович> 134 надрывисто кашлял 135 , и по тону кашля видно было, что он еще не спит. (л. 41 об.) Катя тоже не спала, слушала 136 , как ворочается мать, 137 и ей стало жалко эту старую несчастную 138 мать. Осторожно спустив на холодный 139 пол босые ноги, Катя перешла к кровати матери и молча прилегла возле нее 140 и поцеловала мокрые от слез щеки. Обе женщины, крепко обняв друг друга, слились в плаче, тихом, потому что И<ван> С<еменович> не должен был слышать его. Вскоре им стало легче, и Катя, бессознательно гладя мать рукой по морщинистому лицу, начала думать о том, что завтра ей в 7 часов вставать и идти на работу. А<нна> И<вановна> тихо прошептала: -- Катечка... -- Что, голубочка! -- А знаешь, я думаю... Нужно Ване из этих десяти рублей фуфайку купить. А? -- Да, мамочка. -- Слава богу, хоть до двадцатого-то теперь проживем. -- Да, мамочка. -- А галстук, голубой... ты утром к нему на стол положи. -- Хорошо, мамочка 141 . 1 в жизни вписано. 2 Далее было: было 3 Далее было: Когда 4 Далее было: отличавшаяся 5 Далее было: тревожнее 6 пессимистические вписано. 7 В рукописи: Николаевны 8 Далее было: а. Его лицо, бледное б. Его бледное, вес<нушчатое> лицо 9 Далее было: назад 10 черными хвостиками вписано. 1 1 и равнодушно вписано. 12 Далее было начато: кото<рая?> 13 Далее было: теперь 14 Далее было начато: пот<ом> 15 вместе с мелкими морщинками около глаз вписано. 16 Далее было: Петя 17 Далее было: жена 18 Далее было: Обладая внешностью патриарха 19 Было начато: д<есятки?> 20 Далее было: , а он у него в движении находился постоянно. 21 с паузами вписано. 22 тяжелый вписано. 23 Было: тароватости 24 Текст: когда вместо крупного ~ колониальную лавку -- вписан на полях. 25 Далее было: теперь 26 Далее было: приказала 27 Было: нее (незач. вар.) 28 справедливо заметив, вписано. 29 Далее было начато: сид>еть> 30 Текст обрывается. 31 Было: Видимо, 32 Было: Тимофеевич 33 Далее было: бесповоротно 34 Было: холодной 35 Было: возмутительного 36 Было: Тимофеевич 37 Далее было: как будто 38 Было: углубился 39 бледных вписано. 40 равномерным вписано. 41 Далее было: что 42 совершенно вписано. 43 Далее было: совершаемого 44 Вместо: остался гривенник -- было: осталось десять копеек 45 Было: понимал 46 бы вписано. 47 Далее было: невероятной 48 тонкой вписано. 49 Далее было: И<ваном> Т<имофееви>чем 50 Было: происходила 51 одна и вписано. 52 Далее было: своему 53 Было: полное (незач. вар.) 54 Вместо: покойным Каином -- было: каменным изображением (незач. вар.) 55 Далее было: Дочка Катя, которую она уже давно отправила на место 56 Было: службу 57 Было: смотря 58 Вместо: -- какое имеют право не уважать -- было: почему не уважают 59 своей вписано. 60 Далее было: своей 61 Далее было: своего 62 Далее было: друг вок<руг> 63 Далее было: а. Это занятие было, к сожалению, единственно доступным ему с тех пор, как, свалившись с лесов на одной работе, где он был чем-то вроде надсмотрщика, Тим<офей> Н<иколаевич> не то чтобы совсем [впал в де<тство>] лишился употребления своих членов, но употреблял их крайне нерационально. Больше всего пострадала его большая седая голова, над которой висел уже восьмой десяток лет. б. Верчение пальцами, нюханье табаку и красноречие были единственными занятиями, в которых упражнялся старик Т<имофей> Н<иколаевич> с тех пор, как года 3--4 тому назад он был отставлен от всяких дел за старостью, (л. 31 об.) Красноречие старика носило особый характер. Начинаясь медленно, как тяжелый воз, с трудом сдвигающийся с места, дальнейшее развитие мыслей принимало вид движения равномерно-ускорительного, но в то же время 64 Было: Т<имофею> Н<иколаевичу> 65 целесообразной вписано на полях. 66 как тяжелый воз, который не может сразу сдвинуться с места вписано. 6 7 Было: Без 68 Далее было: так красноречиво 69 этих вписано. 70 Было: и 71 Далее было: сжав свои. 72 Далее было: и 73 домой вписано. 74 крест-накрест вписано. 75 Было: веревкой 76 их вписано. 77 Далее было: пачку 78 старика вписано. 79 Далее было: стари<к> 80 предстоящей вписано. 81 Было начато: ули<цу?> 82 Далее было: теплые 83 не вписано. 84 Вместо: Да не то -- было: Нет, не то 85 Было: видавшего 86 Было: рехнувшегося 87 бесконечный вписано. 88 Вместо: радужных могущественных бумажек -- было: радужных бумажек, могущественных 89 Далее было: и 90 Далее вписано и зачеркнуто: попро<бовала> 91 неудачно вписано. 92 я вписано. 93 Было: сложив 94 В рукописи: занесенная 95 Ну вписано. 9 6 Было: Не 97 Вместо: не сердись -- было: я нарочно 98 Было: Вынув 99 и спрятав ее в комод вписано. 100 Далее было: еще 101 Далее было: и вышла 102 Далее было: глубокое 103 представляя вписано. 104 пока вписано. 105 Она же и красива, на свою беду! вписано. 106 Далее было: давать 107 Было: один 108 Было: а. радостным б. торжест<венным> 109 плохого вписано. 110 (16 числа!) вписано. 1 11 Было: таинственный 112 Было: выяснялось 113 к сожалению вписано. 114 очень дурно, вписано. 1 15 у вписано. 1 16 десять раз вписано. 1 1 7 Было начато: нетер<пением?> 1 18 Далее вписана помета: Про Петьку-фалетора 1 19 Далее было начато: коф<та> 1 20 Вместо: бессильно свесив -- было: склонив (незач. вар.) 1 21 голубоглазый вписано. 1 22 Далее было: и 123 Далее было: отчаянным 124 Было: себя 125 Было: Т<имофеевич> 126 Далее было: шла, как 127 ("больше тысячи", -- скривила душой А<нна> И<вановна>) вписано. 128 Было начато: ден<ьги> 129 Далее было начато: вид<имо?> 130 Далее было: <нрзб.> 131 Было: я 132 я вписано. 133 беспокойная вписано. 134 Было: Т<имофеевич> 135 Вместо: надрывисто кашлял -- было: кашлял надрывисто 136 Было: слушая 137 Далее было начато: почувство<вала?> 138 несчастную вписано. 139 холодный вписано. 140 Далее было: , обняв ее за шею, 14 1 В нижней части л. 42 помета: Думаешь, мать не видит? Мать все видит. «В том городе были широкие, безлюдные, тихие улицы, пустынные, как поле, площади и густые, как леса, сады. Летом город замирал от зноя и был тих, <…> ; зимой его покрывала густая пелена снега, пушистого, белого, мертвенно-прекрасного. Он высокими белыми горами лежал на крышах, подходил к самым окнам низеньких домов». Читаю, и вспомнился мне город моего раннего отрочества - не мощёная улица со старыми одноэтажными домами, смотрящими небольшими, часто подслеповатыми окнами на дорогу, по которой изредка проезжала машина или телега, запряженная одной лошадью, а летним вечером в поднятой золотистой пыли в закатных лучах солнца проходило стадо.
«Жизнь замирала в занесенных снегом домах, и когда я утром выходил на улицу, мне чудилось, что весь мир окован безмолвием, и до самой дальней линии, где белое небо сходилось с белой землей, не встречал слух препятствий». Да, помню скрип снега под моими ботинками, когда идёшь в школу, и ещё совсем темно, и мороз щиплет лицо. Это же - мой город!
«И только раза три в день нарушалась эта мертвая тишина. Один за другим медленно и спокойно выплывали из белой дали звуки церковного колокола, одиноко проносились в немом пространстве и быстро угасали без отзвука, без тени. И я любил слушать их в вечерний сумеречный час, когда ночь тихо прокрадывалась в углы и с мягкой нежностью обнимала землю».
И это звучание церковных колоколов застал я в своём отрочестве, хотя осталось тогда в городе только три открытых церкви. Однажды шёл я по мосту, и откуда-то справа, издали отчётливо доносился малиновый звон. Почему малиновый? Не знаю, наверное, он смешивался с цветом предзакатного неба и был нежен, и почему-то волновал каким-то чистым, непонятным тогда для меня чувством.
«Быстрые коньки уносили меня за город, и уже последние кресты церквей, горевшие на солнце, скрылись за изгибами неширокой реки. Под собой я видел гладкий темный лед с блестящими пузырьками воздуха, замерзшего в середине; ухо мое наполнялось звуком разрезаемого коньками льда и свистом бегущего воздуха, и я быстро несся вперед, все вперед, и минутами словно крылья чувствовал у себя за спиной. И когда я, наконец, остановился и взглянул победоносно на пройденный путь и окинул глазами реку, берег и небо,- я был поражен торжественной красотой того, что было вокруг меня. Торжественно и глубоко-спокойно, как державный мертвец, молчал высокий белый берег, и еще более высокое, бесконечно-высокое молчало голубовато-зеленое небо. Ослепительно сверкал снег…»*. Я узнал это место - улицу, уходящую к реке, по которой ребёнком я шёл на лыжах, чтобы спуститься на заснеженный лёд, перейти на другой, крутой и высокий берег и скатиться вниз. Было пустынно, ни души кругом; но не было страшно.
«Как это возможно?! - полный удивления подумал я, - проза писателя вызвала во мне картины моего детства: с фотографической точностью увидел я 3-ю Посадскую улицу, перекрёсток с Пушкарной, зимний Орлик, покрытый зеленоватым льдом и высокий берег на другой его стороне….
Дом Леонида Андреева стоит на 2-й Пушкарной улице в Орле. Эта улица мало изменилась, несмотря на то, что появились новые пристройки к домам и гаражи, всё же витает над ней какой-то старинный дух окраины русского губернского города. Много старых домов тремя окнами подслеповато смотрят на улицу, а за заборами, во дворах, виднеются застеклённые веранды.
Леонид Андреев родился в яблочный спас. В метрической книге собора Михаила Архангела сохранилась запись: «… у частного землемера Николая Иванова Андреева и жены его Анастасии Николаевой, оба православные, родился сын Леонид тысяча восемьсот семьдесят первого года, августа девятого».
Отец писателя был незаконнорождённым сыном предводителя дворянства и цыганки. Служил он в банке, будучи образованным землемером-таксатором.*** Мать была дочерью небогатого польского помещика.
Дом, в котором будущий русский писатель прожил 17 лет, был построен в 1874г. В нём было десять комнат и большая терраса, выходящая в сад. С этим домом, как и с родным городом, связаны дорогие и иногда тяжёлые воспоминания писателя, они отражены во многих его произведениях. «Деревянная вычурная резьба покрывала будто кружевом весь фасад, начинаясь от высокого тёмно-красного фундамента и доходя до конька железной крыши со стоящим на ней таким же вычурным шпилем. Даже в эту погодку, когда кругом всё стояло безжизненным и грустным, зеркальные стёкла дома сияли, и тропические растения, отчётливо видные, казались молодыми, свежими и радостными, точно для них никогда не умирала весна».**
Сегодня этот дом уже не выглядит так празднично: резьба мо многих местах отвалилась, музей, открывшийся в 1991г., в день 120-летнего юбилея Андреева занимает только его половину.
Если пройти по 2-й Пушкарной дальше, минуя его, можно увидеть дом Ивана Акиндиныча Бергамотова, прообраза героя рассказа «Баргамот и Гараська». Стоит дом крепко, так же на красном, кирпичном фундаменте.
В шесть лет Леонид Андреев уже умел читать, в десять был отдан в Орловскую классическую гимназию. По своей улице в длинном, тяжёлом пальто, сшитом на вырост, с ранцем за плечами пешком шёл он на занятия. «… учился скверно, в седьмом классе целый год носил звание последнего ученика и за поведение имел не свыше четырёх, а иногда и три», - пишет он в своих автобиографических записках. В математике был слаб, увлекался рисованием, легко писал сочинения для своих одноклассников. Всю жизнь его не оставляло желание писать картины; но учиться живописи в Орле было не у кого.
Будучи ещё гимназистом, Андреев прочёл «В чём моя вера» Л. Толстого и долго находился под глубоким впечатлением от прочитанного. Особенно увлекала его философия: самостоятельно изучал Гартмана, Шопенгауэра; «Мир как воля и представление» стало его настольной книгой.
В шестнадцатилетнем возрасте он сделал свою первую попытку самоубийства. Было ли это только неудавшимся самоубийством или в то же время и желанием испытать свою волю, сейчас сказать трудно: юная душа была обременена философскими идеями, и в то же время мучила её первая любовь. Он лёг под поезд, который пронёсся над ним, не задев.
Любовь и смерть он чувствовал остро. В дневнике он писал: «Как для одних необходимы слова, как для других необходим труд или борьба, так для меня необходима любовь.<…> Как воздух, как еда, как сон - любовь составляет необходимое условие моего человеческого существования».
А вот слова о любви из романа «Сашка Жегулёв», написанного в 1911г.: «Робко вскинул он свои глаза обречённого, и навстречу ему из-под полей шляпы робко метнулось что-то чёрное, светлое, родное, необыкновенное, прекрасное - глаза, должно быть? И уже сквозь эти необыкновенные глаза увидел он весеннюю ночь - и поразился до тихой молитвы в сердце её чудесной красотой».
После окончания гимназии Андреев поступает в Петербургский университет на юридический факультет. Внезапная смерть отца разрушает благополучие семьи. Андреев познаёт крайнюю нужду. Первый его литературный опыт - небольшой рассказ о голодном студенте со смехом ему вернули из редакции. «Я плакал, когда писал его», - вспоминает он.
В 1893 г. он был исключён из университета за неуплату. Ему удалось перевестись в Московский университет, за обучение в котором заплатило Общество пособия нуждающимся.
В 1893 г. Андреев совершает вторую попытку самоубийства - стрелялся, остался жив, приобрёл болезнь сердца, от которой суждено ему будет умереть на сорок восьмом году жизни.
В Москву переезжает мать писателя с пятью младшими детьми.
Мать - самый преданный, добрый друг его в течение всей жизни. «… мой неизменный полувековой друг, <…> мы с тобой почти 50 лет вернейшие друзья, начиная с Пушкарной и кончая хладными финскими скалами. На твоих глазах я из Кота в сапогах и узляка превратился в российского писателя, пройдя через пьянство, нищету, страдания; на моих глазах ты из молоденькой женщины стала «бабушкой», так же пройдя сквозь страдания, нищету и проч. И чтобы ни было с нами, куда бы ни заносила нас судьба - высоко или низко, - никогда мы не теряли с тобою самой близкой душевной связи. Приходили и уходили люди, а ты всегда со мною оставалась, всё та же - верная, неизменная, единственная», - писал он.
В романе «Сашка Жегулёв» многие страницы посвящены матери главного героя, и в образе этой самоотверженной любящей женщины просматривается образ Анастасии Николаевны Андреевой (урождённой Пацковской). «Нет имени у того чувства, с которым поёт мать колыбельную песню - легче её молитву передать словами; сквозь самое сердце протянулись струны, и звучит оно, как драгоценнейший инструмент, благословляет крепко, целует нежно».
«…Но откуда эта тайная тоска, когда все так хорошо и жизнь прекрасна! Не радуется ли утро дню и день вечеру? - и не всегда ли плывут облака, и не всегда ли светит солнце и плещет вода? Вдруг среди весёлой игры, беспричинного смеха, живого движения светлых мыслей - тяжёлый вздох, смертельная усталость души. Тело молодо и юношески крепко, а душа скорбит, душа устала, душа молит об отдыхе, ещё не отведав работы. Чьим же трудом она потрудилась? Чьею усталостью она утомилась? Томительные зовы, нежные призывы звучат непрестанно; зовёт глубина и ширь, открыла вещие глаза свои пустыня и молит: Саша! Линочка! Дети!»****.
Не раз ей пришлось хоронить своих детей. В глубокой старости похоронила она и Леонида. В доме на Чёрной речке, в Ваммельсуу часто подходила она к портрету своего погибшего сына, надев очки, читала ему новости из газет, разговаривала с ним…
В главах описания матери в романе Андреев близок к Достоевскому; но не мысль, не идея у него первичны, а чувство - глубина страдания.
«… поняла она, что нет у неё прощения и не будет никогда - сама смерть не покроет оскорбления, нанесённого её чистому материнскому лону. И только Саша, мальчик её, в одну эту минуту жестокого сознания возрос до степени высочайшей, стал сокровищем воистину неоценённым и в мире единственным. «В нём прощу отца», - подумала она, но мужу ничего не сказала».
В Москве началось скитание по квартирам этой почти нищенствующей семьи. Где только не приходилось им жить! и в полуподвале, и над каким-то складом… Леонид давал уроки, писал в газеты короткие информационные заметки о музеях, рисовал портреты на заказ по 3 - 5 рублей за штуку. Портреты становились всё удачнее, и со временем он стал получать за портрет уже десять, а то и двенадцать рублей.
Поддерживая отношения с товарищами по Орловской гимназии, встречался с ними на конспиративных квартирах и, несмотря на то, что «высмеивал реформистов», изучавших Маркса, попал под надзор полиции.
В это тяжёлое время, перенасыщенное заботами о семье и учёбой в университете, он продолжает увлечённо заниматься философией, читает Ницше. В 1900 г. смерть философа он будет переживать, как потерю близкого человека.
В мае 1897 г. Леонид Андреев успешно сдаёт экзамены и заканчивает университет, получив право на адвокатскую деятельность. Он становится помощником присяжного поверенного и начинает выступать в суде в качестве защитника.
В газете «Московский вестник» появляются его заметки «Из зала суда». К нему относятся, как к молодому талантливому репортёру. Газета «Курьер» помещает его фельетоны, которые он подписывает псевдонимом James Lynch. Некоторые издания перепечатывают их, и молодой Андреев становится известным и модным автором. В 1898 г. появляется его рассказ «Баргамот и Гараська», обративший на него внимание, как на большого, талантливого писателя. Андреев знакомится и сближается с М. Горьким, С. Скитальцем, Н. Телешовым, И. Буниным, Ф. Шаляпиным. Вот как Горький описывает первую встречу с Андреевым: «Одетый в старенькое пальто-тулупчик, в мохнатой бараньей шапке набекрень, он напоминал молодого актёра украинской труппы. Красивое лицо его мне показалось малоподвижным, но пристальный взгляд тёмных глаз светился той улыбкой, которая так хорошо сияла в его рассказах и фельетонах. Говорил он торопливо глуховатым, бухающим голосом, простужено кашляя, немножко захлёбываясь словами и однообразно размахивая рукой, - точно дирижировал. Мне показалось, что это здоровый, неизменно весёлый человек, способный посмеиваться над невзгодами бытия». Горький привлёк Андреева к сотрудничеству в литературно-политическом журнале «Жизнь», из-за чего тот опять попал под пристальное внимание полиции.
10 февраля 1902 г. стало началом его счастливой семейной жизни. Его женой стала Александра Вельегорская, «дама Шура», как называл её Горький. В этом же году
книга рассказов Андреева разошлась в десятках тысяч экземплярах. Его стали называть литературным явлением России. Гонорары его были огромны, издатели наперебой стремились печатать его произведения. Однако он не прерывает знакомства со старыми товарищами и в 1905 г. попадает в Таганскую тюрьму за то, что предоставил свою квартиру для нелегального заседания Ц.К. РСДРП. Более двух недель он проводит в одиночной камере, его освобождают под залог, внесённый С.Т. Морозовым.
В одном из своих писем В. Вересаеву Андреев писал: «… много думаю о своей жизни… Кто я? До каких неведомых и страшных границ дойдёт моё отрицание? Вечное «нет» - сменится ли оно хоть каким-нибудь «да»?
<…>Быть может, дело не в мысли, а в чувстве? Последнее время я как-то особенно горячо люблю Россию - именно Россию. Всю землю не люблю, а Россию люблю, и странно - точно ответ какой-то есть в этой любви. А начнёшь думать - снова пустота». В романе «Сашка Жегулёв», который он напишет ещё через 9 лет, его герой задаёт себе вопрос: «Что такое он сам, чувствующий в себе отца то как злейшего врага, то любимого, как только может быть любим отец, источник жизни и сердечного познания? Что такое Россия?»
Себя Андреев считал неверующим; но, любящий свою религиозную мать и повторяющий за ней «Отче наш…» в детстве, как и герой своего романа, «сохранил радостную и светлую память об этой ночной молитве».
В 1905 г. Андреев с восторгом приветствует революцию.
Устав от негласного надзора полиции, после выступления на вечере, сбор от которого шёл в пользу семей бастующих рабочих Путиловского завода он с женой уезжает В Германию.
За границей его постигает большое горе, от которого он долго не может оправиться - умирает родами его жена. Тело её он привозит в Москву и хоронит на кладбище Новодевичьего монастыря.
После премьеры пьесы «Жизнь человека», он пишет в письме Вере Фигнер: «Вещь эта очень мне дорога, а уж теперь вижу, что её не поймут. И это очень больно обижает меня не как автора (самолюбия у меня нету), а как «Человека», ведь эта вещь была последней мыслью, последним чувством и гордостью моей жены - и когда разбирают её холодно, бранят, то мне чувствуется в этом какое-то огромное оскорбление»
В 1908 г. Андреев уезжает в Финляндию и живёт в деревне Ваммельсуу, приезжая в Петербург только на постановки и премьеры своих пьес. Слава его как драматурга растёт. Он много занимается живописью. В 1913 г. в Петербурге открывается выставка его художественных работ, которая получает высокую оценку И. Репина.
1914 год. Начинается Первая мировая война. Леонид Андреев приветствует вступление в неё России, он видит в ней «борьбу демократии всего мира с цесаризмом***** и деспотизмом, представителем которого является Германия». Он безуспешно пытается убедить Горького отказаться от позиции пораженчества в этой войне.
Февральскую революцию Андреев встретил восторженно, допуская даже насилие «во благо народа и свободы». Однако наступает ужаснувший его 17-й год. Он пишет, что Ленин «ступает по лужам крови». В парижской газете «Общее дело» от 22 марта 1919 г. появляется его статья «S.O.S!». Это - призыв к объединению, чтобы помочь русскому народу спасти Россию «от дикарей Европы, восставших против её культуры, законов и морали».
9 декабря 1919 г. Леонид Андреев скоропостижно скончался от порока сердца в финском местечке Мустамяки, на даче у своего друга - врача и литератора Ф. Н. Фальковского. Он был временно похоронен там же в местной церкви. Только в 1956 г. тело его было перезахоронено в Ленинграде на Волковом кладбище.
_______________________________
* Л. Андреев «Когда мы, мёртвые, пробуждаемся»
**Л. Андреев «У окна».
*** Землемер-таксатор - специалист, который занимался замером земельных угодий и выполняет соответствующие чертежи и расчёты.
**** Л. Андреев «Сашка Жегулёв»
*****Цесаризм, Цезаризм - политический режим, при котором авторитарная власть устанавливается на псевдодемократических принципах. Правитель, сосредоточив в своих руках верховную власть, сохраняет при этом для вида демократические учреждения и формально признает, что власть делегирована ему народом.
