Михаил Сарбучев
Никакого Рюрика не было?! Удар Сокола
Между тем история древнейшей славянской Руси так богата фактами, что везде находятся ее следы, вплетшиеся в быт всех народов европейских, при строгом разборе которых Русь сама собою выдвинется вперед и покажет все разветвление этого величайшего в мире племени…
Е. И. Классен1
Пыль веков. Размышления на берегу
Ранняя осень. Сыро. Тепло. Небо прозрачно. Оно еще порадует парой солнечных деньков. Воды Волхова удивительно спокойны, как будто на равнину уронили гигантское зеркало, в котором отражаются величественные облака, плывущие от Ладоги в глубь континента. Под ногами чавкает жирный чернозем. Откуда здесь чернозем? Такого не может быть. Если вспомнить про зону рискованного земледелия, то тут, получается, прямо-таки зона повышенного риска… Тем не менее и в частных огородах, и в монастырском подсобном хозяйстве, и в крепости земля черная-черная, без следов обычных суглинков и супеси. Эту землю любили многие поколения. Сделали ее не просто пригодной для обработки, а первоклассной, тучной, плодородной.
Место слияния Волхова и маловодной Ладожки, левого притока, удивительно напоминает место слияния Москвы-реки и Неглинной. Мы в Старой Ладоге – древней столице государства Российского, в городе, который на 500 лет старше Стокгольма, на 450 – Берлина и почти на 150 лет «взрослее» первого каменного строения на острове Цсепер, от которого исчисляет свой возраст Будапешт. По данным хроник, каменно-земляная крепость здесь имелась уже в конце IX века, деревянная – и того раньше, а поселение существовало и вовсе с незапамятных времен. Та кладка, что фрагментами сохранилась по сей день, конечно же, не помнит ни Рюрика, ни его верного сподвижника Олега, прозванного Вещим. Она появилась позже, когда некто Павел, посадник храброго Мстислава, «иже зареза Редѣдю», восстановил здесь северный форпост Руси. Случилось это за 38 лет до первого упоминания Колывани – ныне столицы гордой, независимой Эстонии. Каменные сооружения Таллина и того моложе, но нечто общее, определенно, есть. Как есть нечто общее и с Копорской, Ямской, Изборской крепостями. Толстая Маргарита чем-то напоминает Климентовскую и Раскатную башни. Но все они: и Ям, и Копорье, и Колывань, – можно сказать, младенцы по сравнению с Ладогой. Только Изборск хранит предание о некоем Труворовом городище – резиденции брата (?) Рюрика. А знаменитый Ивангород – так и просто гость из далекого будущего. Его камни были скреплены раствором спустя 700 лет после ладожских!
Мы, современные жители Земли, зачастую не способны мысленно охватить такой огромный срок – 700 лет. Приблизительно столько прошло от победы благоверного князя Александра (Невского) над ливонскими рыцарями до освоения человечеством реактивных технологий и полета Гагарина. А для нас что Ладога, что Ивангород, ну… примерно одно и то же. Смешивая «в одну эпоху» столь разные сюжеты, мы легко можем «подарить» Ярославичу пару батарей «катюш», эскадрилью «лаггов». Ну а что? С немцами воевать самое оно! А там уж и до «противостояния с НАТО» недалеко. Да и дата образования Североатлантического альянса выпадает из обозначенной «эпохи» всего лишь на каких-то семь лет (погрешность – 1 %). Так что НАТО, будем считать, тогда тоже было.
Вот так, опираясь на собственный шаткий опыт, различные «умники», получившие образование в «партийных школах» без отрыва от производства, а то и просто прикупившие диплом, приписывают нашим древним пращурам совершенно фантастические мотивы действий, пытаются объяснить их через призму позднейшего знания и, разумеется, попадают впросак.
Но в Старой Ладоге не хочется думать о подобном. Все это представляется ядовитой пеной, бурлящей в зловонной сточной канаве. А над ней, как и тысячу лет назад, нависают серо-голубые небеса (им все равно, над чем нависать). А под их бесконечным шатром медленно и вальяжно течет седой Волхов, как тек он тогда, когда его гладь разрезали форштевни варяжских дубасов.
Старая Ладога не любит суеты. Здесь все размеренно и чинно, возможно, потому, что она живет не здесь и не сейчас. Древняя столица Руси принадлежит вечности. Может, так и должно быть. Может, и ничего, что основатель великого государства так и не удостоился памятника в стране, которая пережила его более чем на тысячелетие. На берегу Волхова, в парке, ограниченном с одной стороны микроскопическим краеведческим музеем, а с другой – покосившимися заборами частных домовладений, скромно притаился камень, к которому прилеплена мемориальная табличка с надписью, что памятник Рюрику здесь еще только будет сооружен. Когда-нибудь. Чья-то рука возложила к нему скромный букетик роз, и камень словно слезоточит. Он устал ждать внимания от нерадивых потомков, он не хочет быть просто камнем у деревенской дороги, он мечтает стать камнем у подножия монумента.
Короткие рассказы из цикла "Затеси"
Виктор Астафьев
«Удар сокола»
Исполнители:
Юрий Яковлев.
АСТАФЬЕВ, ВИКТОР ПЕТРОВИЧ (1924–2001), русский писатель. Родился 1 мая 1924 в д.Овсянка Красноярского края, в семье крестьянина. Родители были раскулачены, Астафьев попал в детский дом. Во время Великой Отечественной войны ушел на фронт добровольцем, воевал простым солдатом, получил тяжелое ранение. Вернувшись с фронта, Астафьев работал слесарем, подсобным рабочим, учителем в Пермской области. В 1951 в газете «Чусовский рабочий» был опубликован его первый рассказ Гражданский человек. В Перми вышла и первая книга Астафьева До будущей весны (1953).
В 1959–1961 учился на Высших литературных курсах в Москве. В это время его рассказы начали печататься не только в издательствах Перми и Свердловска, но и в столице, в том числе в журнале «Новый мир», возглавляемом А.Твардовским. Уже для первых рассказов Астафьева было характерно внимание к «маленьким людям» – сибирским староверам (повесть Стародуб, 1959), детдомовцам 1930-х годов (повесть Кража, 1966). Рассказы, посвященные судьбам людей, которых прозаик встретил во времена своего сиротского детства и юности, объединены им в цикл Последний поклон (1968–1975) – лирическое повествование о народном характере.
В творчестве Астафьева в равной мере воплотились две важнейшие темы советской литературы 1960–1970-х годов – военная и деревенская. В его творчестве – в том числе в произведениях, написанных задолго до горбачевской перестройки и гласности, – Отечественная война предстает как великая трагедия.
Деревенская тема наиболее полно и ярко воплотилась в повести Царь-рыба (1976; Государственная премия СССР, 1978), жанр которой Астафьев обозначил как «повествование в рассказах». Сюжетной канвой Царь-рыбы стали впечатления писателя от поездки по родному Красноярскому краю. Документально-биографическая основа органично сочетается с лирическими и публицистическими отступлениями от ровного развития сюжета. При этом Астафьеву удается создать впечатление полной достоверности даже в тех главах повести, где очевиден вымысел – например, в главах-легендах Царь-рыба и Сон о белых горах. Прозаик с горечью пишет об истреблении природы и называет главную причину этого явления: духовное оскудение человека. Астафьев не обошел в Царь-рыбе главный «камень преткновения» деревенской прозы – противопоставление городского и деревенского человека, отчего образ «не помнящего родства» Гоги Герцева получился одномерным, почти карикатурным.
В годы перестройки Астафьева пытались втянуть в борьбу между различными писательскими группировками. Однако талант и здравый смысл помогли ему избежать соблазна политической ангажированности. Возможно, этому в немалой мере способствовало и то, что после долгих скитаний по стране писатель поселился в родной Овсянке, сознательно дистанцировавшись от городской суеты. Овсянка Астафьева стала своеобразной «культурной Меккой» Красноярского края. Здесь прозаика неоднократно посещали видные писатели, деятели культуры, политики и просто благодарные читатели.
Http://www.krugosvet.ru/enc/kultura_i_obrazovanie/literatura/
Удар сокола
Днями выпадал снег, было мокро и слякотно, стронуло первым снегом с мест здешнюю перелетную птицу и угнало в места, которые погодистей, теплее.
Мы опоздали к перелету местной утки, а северная еще не пошла, не наступил срок. Но после выпадки снега, которая на Среднем Урале чаще всего случается в середине сентября, так все вокруг разгулялось, такое мягкое тепло реяло над горами, лесом и рекой, что мы совсем не досадовали на недобычливую охоту, реденько стреляли по отставшим уткам-одиночкам. Если не удавалось подшибить на суп утку, сворачивали в мелколесье либо в черемушники возле проток и устьев мелких речек, начинали манить рябчиков. Они плохо шли на манок, и мы принимались выгонять из крепей и тропить их, подстреливали парочку-другую, теребили на берегу и варили суп уже затемно.
Ночевали мы на берегу, возле стожков сена, у жарко нагоревшего огня.
Хорошо нам было, покойно, никуда мы не спешили, не жадничали, не ожесточались, как это случается при большой стрельбе, - редко удается провести осенью отпуск так вот, на приволье, в краткое погодье, и оттого, верно, до сих пор слышатся и помнятся те осень и поход по берегам реки Койвы.
Может быть, Койва и не из красивейших, но уж зато из нравнейших рек на Урале. Начавшись в скалистых Бассегах - одном из самых красивейших мест на Среднем Урале, - вместе с реками Вильвой и Усьвой Койва сразу же норовисто забирает в сторону, течет, рассекая могучий хребет наискосок, чтобы вдали от рек-сестер, сливающихся возле города Чусового, слиться с тою же, что и они, рекой Чусовой, но верстах в шестидесяти выше города.
Скальные берега, осыпи, сопки, пороги и шиверы - все есть и на других уральских реках, но не везде они таких причудливых очертаний, а главное - берега Койвы сплошь почти отвесны, слоисты, такие ли узоры, такие ли письмена каменные увидишь на обвально спускающихся стенах, сопках и грядах! То засверкают зеркально прослойки слюды, то багряным, остывшим потоком выплеснется лава яшмы, то, обкатанная, будто из подводного дворца, вымытая непорочной чистотой блеснет со дна реки плита белого камня, то лесной тишиной, хвойной ласковостью и верой в окаменевшую легенду одарит кусочек змеевика, или черная, могильно-темная глыба обсидиана, так просто валяющаяся на берегу, напомнит о древности земли, о том, что и до тебя здесь кто-то жил, ходил по этим же берегам, охотился на зверя, на птицу, брал ягоды, грибы, мастерил лодку и «думал о своей судьбе»…
В среднем течении берега Койвы перевалисты, вилючи, и если справа - отвесные скалы и за ними одна на другую наседают седловины, то левый берег пологий, со стожком сена на бечевке или с росплеском широкого заливного покоса, на котором старчески горбится зарод, иной до восьми промежков. Заливные луга по оподолью отшатнувшихся гор зачинаются болотом, переходящим в цепочку озерин, заросших хвощами. Озерины ближе к реке делаются заливом, ничем, правда, не отличимым от озера, лишь синее в заливе вода осенями да хлама водорослей меньше. И озерины, и заливы, и старицы непременно начинаются ключом, который не вдруг сыщешь средь обвалившегося, мохом заплеснутого камешника, заросшего непролазной шарагой и смородинником, завешанным смоляными ягодами.
Осень была виновато-тиха - бескормная осень всегда такая, не уродились в тот год рябина, брусника, калина и черемуха - главный корм птицы, и не только боровой. Смородину же быстро обили по берегам самые жоркие птицы - дрозды да сороки. Стайками перепархивали птицы по прибрежным покосам, клевали семечки трав, выискивали насекомых. Молодые дрозды едва летали, были они желтоклювы, бледнолапы, с детски-серым и слабым пером на крыльях и под грудкой. Завидев нас, дроздята испуганно верещали, в страхе забиваясь под камешки, в коренья и кочки.
Штук до десяти собирали мы птиц, совали под телогрейки, и, поцарапавшись в грудь коготками, дроздята угревались от тела, успокаивались и дремали. Грустно было выпускать их на волю, зная, что никуда они не улетят и погибнут от бескормицы и надвигающихся холодов.
Пиратничали хищники. По берегу и по бечевкам-покосам там и сям валялись растерзанные тушки птичек, у иных были выклеваны внутренности, а иные лежали чуть потеребленные, со сведенными под живот лапками и скорбно прищуренными глазами.
Мы палили по сытым коршунам, которые сидели на вершинах дерев и для тренировки иль от хищного нрава срывались и, устрашающе хакая крыльями, гнали над водой гибло стрекочущую птицу.
На исходе третьего дня мы подошли к закончившему свои дела, покинутому поселку лесозаготовителей и спугнули с задичавшего овсяного поля выводок тетеревов, по-осеннему тяжелых, выгулявшихся, чернокрылых. Молодые тетерева свалились за покинутые дома и огороды, попадали там в бурьян, рухнули в березы, соря желтый лист. Один старый черный косач отчего-то бросил табун и полетел за реку, на покосы, а может, и в тайгу, которая проплешисто горела по перевалам, окольцовывая ярким осенним пожаром недоступные пиле, затаенно темнеющие кедрачи.
Косач летел невысоко и неторопливо - гребнется два-три раза остро изогнутыми крыльями и планирует, гребнется и планирует, все ярче, все чернее отражаясь в свете зари, наспевающей над горами. Но вот тяжелая, уверенно плывущая над рекой птица заработала крыльями быстро-быстро и вроде бы даже всполошенно. Подумалось: косач увидел на покосе иль под горой охотника. Однако тут же все объяснилось: от серой известковой скалы, на которой стояла с сухой, угольно-темнеющей вершинкой наклоненная к реке лиственница, мчался вдогон косачу сокол. Он вроде бы совсем не работал крыльями, не гнал себя, не торопился, но расстояние между ним и отчаянно рвущимся к берегу косачом стремительно сокращалось. Казалось, косач остановился в полете, лихорадочно гребется крыльями, но сдвинуться не может, он вдруг сделался какой-то короткокрылый и до того неуклюжий, толстый, что и деться ему стало некуда.
Сокол настиг косача над серединой реки, незаметно снизился и, вроде бы не коснувшись его, а лишь попугав толстозадую эту курицу, пронесся мимо, но на малиново горящей заре мелким листом закружило полоску перьев, птица вздрогнула, сбилась со скорости, обвисла задом, затрепыхалась крыльями, лирой хвоста, краснобровой головой, пытаясь выровнять себя, унести в полете до берега. Меж тем тяжелое тело, как бы сломившись в спине, прогнулось, красивая голова закинулась к красивому хвосту, и весь косач скомкался, закрутился в воздухе; часто, громко, разнобойно захлопались его крылья.
Не дотянул косач до берега, падал в реку, вот-вот должен был плюхнуться в воду, вымокнуть, и мы уже решили, что ждет нас нечаянная добыча, как рядом с растрепанной, выбивающей из себя перо птицы возникла стрелка сокола, мгновенно припаялась к ней и часто, напряженно заработала отточенными остриями крыльев - соколок успел развернуться после удара и подхватить добычу в воздухе.
Между тем история древнейшей славянской Руси так богата фактами, что везде находятся ее следы, вплетшиеся в быт всех народов европейских, при строгом разборе которых Русь сама собою выдвинется вперед и покажет все разветвление этого величайшего в мире племени…
Е. И. Классен 1
Пыль веков. Размышления на берегу
Ранняя осень. Сыро. Тепло. Небо прозрачно. Оно еще порадует парой солнечных деньков. Воды Волхова удивительно спокойны, как будто на равнину уронили гигантское зеркало, в котором отражаются величественные облака, плывущие от Ладоги в глубь континента. Под ногами чавкает жирный чернозем. Откуда здесь чернозем? Такого не может быть. Если вспомнить про зону рискованного земледелия, то тут, получается, прямо-таки зона повышенного риска… Тем не менее и в частных огородах, и в монастырском подсобном хозяйстве, и в крепости земля черная-черная, без следов обычных суглинков и супеси. Эту землю любили многие поколения. Сделали ее не просто пригодной для обработки, а первоклассной, тучной, плодородной.
Место слияния Волхова и маловодной Ладожки, левого притока, удивительно напоминает место слияния Москвы-реки и Неглинной. Мы в Старой Ладоге – древней столице государства Российского, в городе, который на 500 лет старше Стокгольма, на 450 – Берлина и почти на 150 лет «взрослее» первого каменного строения на острове Цсепер, от которого исчисляет свой возраст Будапешт. По данным хроник, каменно-земляная крепость здесь имелась уже в конце IX века, деревянная – и того раньше, а поселение существовало и вовсе с незапамятных времен. Та кладка, что фрагментами сохранилась по сей день, конечно же, не помнит ни Рюрика, ни его верного сподвижника Олега, прозванного Вещим. Она появилась позже, когда некто Павел, посадник храброго Мстислава, «иже зареза Ред?дю», восстановил здесь северный форпост Руси. Случилось это за 38 лет до первого упоминания Колывани – ныне столицы гордой, независимой Эстонии. Каменные сооружения Таллина и того моложе, но нечто общее, определенно, есть. Как есть нечто общее и с Копорской, Ямской, Изборской крепостями. Толстая Маргарита чем-то напоминает Климентовскую и Раскатную башни. Но все они: и Ям, и Копорье, и Колывань, – можно сказать, младенцы по сравнению с Ладогой. Только Изборск хранит предание о некоем Труворовом городище – резиденции брата (?) Рюрика. А знаменитый Ивангород – так и просто гость из далекого будущего. Его камни были скреплены раствором спустя 700 лет после ладожских!
Мы, современные жители Земли, зачастую не способны мысленно охватить такой огромный срок – 700 лет. Приблизительно столько прошло от победы благоверного князя Александра (Невского) над ливонскими рыцарями до освоения человечеством реактивных технологий и полета Гагарина. А для нас что Ладога, что Ивангород, ну… примерно одно и то же. Смешивая «в одну эпоху» столь разные сюжеты, мы легко можем «подарить» Ярославичу пару батарей «катюш», эскадрилью «лаггов».
Ну а что? С немцами воевать самое оно! А там уж и до «противостояния с НАТО» недалеко. Да и дата образования Североатлантического альянса выпадает из обозначенной «эпохи» всего лишь на каких-то семь лет (погрешность – 1 %). Так что НАТО, будем считать, тогда тоже было.
Вот так, опираясь на собственный шаткий опыт, различные «умники», получившие образование в «партийных школах» без отрыва от производства, а то и просто прикупившие диплом, приписывают нашим древним пращурам совершенно фантастические мотивы действий, пытаются объяснить их через призму позднейшего знания и, разумеется, попадают впросак.
Но в Старой Ладоге не хочется думать о подобном. Все это представляется ядовитой пеной, бурлящей в зловонной сточной канаве. А над ней, как и тысячу лет назад, нависают серо-голубые небеса (им все равно, над чем нависать). А под их бесконечным шатром медленно и вальяжно течет седой Волхов, как тек он тогда, когда его гладь разрезали форштевни варяжских дубасов.
Старая Ладога не любит суеты. Здесь все размеренно и чинно, возможно, потому, что она живет не здесь и не сейчас. Древняя столица Руси принадлежит вечности. Может, так и должно быть. Может, и ничего, что основатель великого государства так и не удостоился памятника в стране, которая пережила его более чем на тысячелетие. На берегу Волхова, в парке, ограниченном с одной стороны микроскопическим краеведческим музеем, а с другой – покосившимися заборами частных домовладений, скромно притаился камень, к которому прилеплена мемориальная табличка с надписью, что памятник Рюрику здесь еще только будет сооружен. Когда-нибудь. Чья-то рука возложила к нему скромный букетик роз, и камень словно слезоточит. Он устал ждать внимания от нерадивых потомков, он не хочет быть просто камнем у деревенской дороги, он мечтает стать камнем у подножия монумента.
Несомненно, есть множество более достойных личностей, куда сильнее повлиявших на российскую государственность: Омар Хайям, Абай Кунанбаев, Остап Бендер, ну и, разумеется, Ходжа Насреддин. Читающая у нас страна… В новой России эти памятники выросли, как грибы, за последние 20 лет. А Рюрик? Трувор? Синеус? Может, и не было их вовсе? Может, это сказочные персонажи вроде Иванушки-дурачка и Царевны-лягушки? Впрочем, они-то свою порцию бронзы получили, и не где-нибудь, а у стен Московского Кремля. Очередная matrioshka на потеху зарубежным туристам. Что и говорить, страна, не имеющая памятника своему основателю, выглядит жалко. А ведь это играет не последнюю роль в формировании кодов и мифов, которые составляют национальное самосознание. Сегодня коды формируют новые «герои», а Рюрик, Аскольд и Вещий Олег ждут. И недоумевают. Память об известном фольклорном герое-весельчаке, уроженце Бухары, в мире увековечена трижды. В Бухаре (логично), в Анкаре (которую он согласно литературным источникам посещал) и… в Москве, на Рублевке. Рюрик книжек не писал, героем анекдотов не стал, турецкоподданным не был и потому памятника не удостоился. Понятно, в бюджете есть гораздо более значимые позиции. Чемпионат мира по футболу, например.
Однако это мои эмоции. Эмоции человека XX–XXI веков, песчинки в вихре истории. Возможно, наш великий пращур выше подобных обид. Он, восседающий за пиршественным столом по правую руку от Перуна в заоблачных высях, окидывает мысленным взором далекое грядущее и не переживает по поводу каких-то тысячи с небольшим лет. На его часах это мгновения. Он ведает, что рассеется морок, что поток времени смоет всех шелудивых «евразийских» клоунов, впившихся мертвой хваткой в мозг народа, и народ вспомнит, кто такой Рюрик, и понесет на знаменах имя своего великого вождя.
Пред мудрыми очами проплывают картины будущего. Князь видит международный аэропорт «Горчаковщина» (Ладога-1), превосходящий по пассажиропотоку JFK и Heathrow, вместе взятые; поезда на магнитной подушке, за два часа доставляющие пассажиров в Хельсинки, за три – в Плесецк и Москву. Городская агломерация Старой Ладоги поглотила окружающие населенные пункты и сомкнулась с Санкт-Петербургом. По системе каналов наподобие Кильского океанские суда подходят к терминалам, а дальше, вдоль озера, по берегам каналов, – лес кранов, портовые склады, от которых ежеминутно отваливают фуры, выруливают на 16-полосную трассу Мурманск – Владивосток и скрываются вдали. Южнее, где сейчас город Волхов, посверкивают в закатных лучах синеватыми стеклянными фасадами громады Ладоги-Сити, причудливые очертания главных зданий Музея русской истории и Института славянской письменности, плод трудов архитекторов, выписанных из Полоцкой земли. И только здесь, в заповедной части рядом с крепостью, все осталось, как было сотни лет назад. Шумят молодые дубы городского парка, лишь время от времени по старинному обычаю свадебные кортежи подъезжают к могиле Вещего Олега и к мемориалу основателя Русского государства – поклониться духам предков.
Когда это случится? Может быть, по его часам – оно и тикнуть-то не успеет. Может, все это уже пришло – осталось лишь протереть глаза, отогнать тени Нави и узреть великую будущность народа. Народа, раздвинувшего границы Европы до Тихого океана и Памира, народа, преодолевшего земное притяжение. И потому абсолютно безразлично, будет ли установлен памятник сейчас или наносекундой позже, ведь стоять ему века.
Возможно, так и произойдет. А пока – убогие деревянные домишки, сиротливо приткнувшиеся к единственной более-менее асфальтированной дороге; автобус, ходящий в Питер два-три раза в сутки; ресторан «Князь Рюрик» (предприимчивые земляки помнят своего правителя) и несметные сокровища, как водится, оставшиеся до лучших времен во множестве курганов, что встречаются здесь повсюду.
Старой Ладоге еще, можно сказать, повезло. Музеефикация крепости началась в 1901 году, когда на губернском собрании было высказано пожелание открыть в селе музей и «установить земскую организацию для приведения в известность, регистрации и описания этих памятников» 2 . То есть в 2001-м музей отметил свое столетие. А в 2012-м состоялся другой юбилей – 1150 лет российской государственности. Широкая пресса оставила эту дату без внимания, Ладогу не посетили ни руководители государства, ни министр культуры, ни мэр культурной столицы. Единственное, чем страна отметила свой юбилей, – выпуск серии монет. Стоимость каждой исчисляется от 70 000 рублей, так что большинству российского народа они недоступны. Кроме того, дату, пусть и не очень круглую, шепотом упоминали в кабинетах ученых.
Зато с какой помпой, с каким размахом, достойным лучшего применения, праздновалось недавно 400-летие (?) дома Романовых! Сколько официального елея вылито по поводу последнего из них, получившего в народе обидно-пренебрежительное прозвище Николашка, разбазарившего наследие Рюрика и Олега, предавшего дело своего прапрапрадеда Петра Великого. Кому и, главное, зачем нужно возрождать династию, которая жестко и однозначно прервалась в 1918 году? Романовы умерли. Все. Никто не выжил. И случилось это на 305-м году царствования. Царь отрекся. Низ-ло-жен. Всё. 305. Точка! Никаких 400. Целых 95 лет Романовым «подарили» большевики. За что? За какие такие заслуги? Почему нам так усердно пытаются навязать эту ничтожную по историческим меркам цифру? Причем навязывают ее, как правило, те, кто в голос гогочет над американской государственностью: «Всего 230 лет – ха-ха-ха!» Действительно смешно. А вот 305 – совсем иное дело: это дает право поучать и снисходительно поглаживать других по вихрастой шевелюре. Мы – великие и древние!
Однако, господа, вы не справились! Вы допустили 1855, 1914 и 1917 годы! И история поставила вам «неуд», пускай даже руками большевиков. История – жестокий учитель. Но, надо признать, справедливый. Ее оценки стоят жизни династиям, вспомним хотя бы некогда роскошную династию Валуа. Мезальянсы, браки между дальними родственниками, седьмой водой на киселе, не дают права на трон. Нигде, даже у африканских бушменов и австралийских маори. А вот «рюриковичи» живы, и многие из них могут доказать свое происхождение с фактами в руках.
Я стою на низком волховском берегу, в Ладоге – древней российской столице, откуда есть пошла Русская Земля, откуда русичи не раз грозили Царьграду, откуда отплыли лодьи Аскольда в поисках дальних богатых земель, но остановились на полдороге, так как им чем-то глянулось полянское поселение, основанное Кием, которое платило дань хазарам. В такую древность заглядывать очень трудно. Нет хроник, пусть даже отредактированных. Почти не сохранилось артефактов. Мы затрагиваем сферы, где любое мнение так и остается гипотезой. И все же давайте попробуем заглянуть за горизонт, угадать прошлое, не делая из него иконы и не пытаясь осмеять, как это невольно получается, если подойти к минувшим векам с нынешними представлениями. Но иногда и камни говорят. Иногда сама природа оставляет нам крохотные лазейки: не все свидетельства уничтожены. Здесь, в вотчине Рюрика, все становится на свои места. Все обретает плоть и смысл.
Будем же вести себя подобающе. Склоним головы перед величием подвига предков и постараемся прозреть будущее народа нашего.
Битва со змеем. До и после
И если лик свободы явлен,
То прежде явлен лик змеи,
И ни один сустав не сдавлен
Сверкнувших колец чешуи.
А. Блок
Наши «исторические расследования» часто приводят нас в Польшу. Здесь работал историк-русофоб Длугош, здесь столетиями культивировалась ненависть к восточному соседу-«азиату». Польша была сферой пристального внимания профессора Дерптского университета Карла Фридриха Крузе, автора идеи о нашествии монгольских татар на Русь. Поляки помнят Катынь, но предпочитают не вспоминать о том, что из тысяч красноармейцев, попавших в плен в 20-е годы, домой вернулись лишь единицы.
Но Польша бывает разной. И поляки тоже. И в этой земле найдется свой праведник. В 1844 году в Лейпциге вышла «Русская старина» Крузе, в которой он фактически «научно» обосновывал необходимость колонизации России, представляя ее производной от кочевых племен Евразии. Всего два года спустя – в 1846-м – в очень древнем польском городе Гнезно, ровеснике Ладоги, тогда еще мало известный широкой публике археолог-любитель и коллекционер древностей Фаддей (Тадеуш) Воланский издал другую книгу. Книгу, которой была уготована причудливая судьба. Через семь лет она попала в «Индекс запрещенных книг» Ватикана и была приговорена к сожжению. Нет, это не ошибка. На дворе стоял не 1453 год, а «железный» XIX век. Уже полстолетия по Европе катятся паровые фуры Ричарда Тревитика, 77 лет как принята Декларация независимости Североамериканских Соединенных Штатов, которая поставила под сомнение божественность происхождения государственной власти. А инквизиция не дремлет.
Что же такого страшного написал поляк? Он всего-навсего усомнился в концепции тотальной отсталости славян по сравнению с другим народами Европы. В своем труде, составленном в виде писем с приложением большого числа рисунков, гравюр и описаний различных древностей, которые автор нашел в экспедициях по славянским землям, он знакомил читателей с новыми артефактами и давал неожиданные толкования известным фактам. И по всему получалось, что чуть ли не вся европейская культура вышла из Южной Прибалтики, а главными ее носителями были племенные союзы славян и русов. Воланский – один из авторов идеи соотнесения древних проторусов и этрусков. На многих из предметов, представленных Воланским, имеются письменные знаки, которые он определил как славянские. А сами предметы отнес к дохристианскому периоду славянской истории и культуры. Не получались у него славяне «варварами и почти зверьми» до того, как греки «даровали» им письменность. И своя письменность была, причем весьма развитая, и монеты, и прочие следы высочайшей цивилизации, в дальнейшем утраченной. Одна из возможных причин этой утраты – именно последующая христианизация, как западная, так и восточная, которая уничтожила большинство следов материальной культуры, существовавшей ранее. Собственно, этого вывода автор напрямую не делает, но намекает на него довольно прозрачно.
«Дожив до седых волос за изучением славянской истории, я всегда сомневался в утверждениях всех, даже российских знатоков старины о том, что российская нумизматика ведет свое начало от Владимира Великого (равноапостольного князя Владимира Святославовича (Святого). – М. С. ), в то время как я находил монеты языческих времен VIII и IX веков у чехов и ляхов. Я считаю невероятным, чтобы одно из могущественнейших и известнейших славянских племен этой культурной ветви отставало бы от других племен и довольствовалось бы натуральным обменом или чужими монетами.
Исходя из этой предпосылки, я неустанно продолжал заниматься исследованиями и счастлив найти наконец подтверждение моим идеям. Я готов представить уважаемой Академии несколько золотых и серебряных монет, восходящих ко временам Рюрика, которые занимают, если не в торговле между различными народами, то в истории нумизматики высокую ступень в качестве памятных монет или медалей» 3 .
Один из артефактов – монета (медаль? амулет?), на аверсе которой вполне однозначно читается имя нашего героя – и должен нас заинтересовать. «Золотой амулет, каковой до сих пор не получил толкования. Слева изображена голова всадника с широкой шлемообразной диадемой на лбу. Краткая надпись, сделанная привычными нордическими рунами, использовавшимися также литовцами и всеми прибалтийскими славянами (выделено мной; к этому мы вернемся чуть позже. – М. С .), очень четко передает имя РЮРИК.
Изображение всадника у русских, которое перешло также в литовский герб, а после обращения русских в восточное христианство превратилось в изображение Святого Георгия, восходит к изображению всадника со щитом времен византийских императоров Аркадия, Льва, Анастасия, Зенона и других, о чем свидетельствуют золотые монеты последних. Даже на многих старинных русских серебряных копеечных монетах уже долгое время спустя после крещения Руси мы видим привычного всадника с поднятым мечом без змея, который появился лишь позднее рядом с изображениями Святого Георгия» 4 .
Нам повезло, что рукописи не горят, иначе одним следом великого прошлого в нашем сознании было бы меньше. В том, что это прошлое велико, как и в том, что оно олицетворяется Рюриком и его ближайшими сподвижниками, сомневаться не приходится.
Итак, у нас имеется три символа: всадник, оружие (меч/копье) и олицетворение Зла (змей/змий). Могут встречаться два из трех (всадник + меч) или все три (всадник + копье + змий), как на гербе Москвы. Логично предположить, что возможен и вариант «всадник + змий». Действительно, такое сочетание есть. Смерть Вещего Олега (непосредственного наследника Рюрика, регента при его сыне Игоре), описанная во многих летописных хрониках, которые вдохновили Пушкина на «Песнь о Вещем Олеге», дает нам эту пару. Герой вроде как и не совсем всадник, однако конь – едва ли не центральный персонаж («но примешь ты смерть от коня своего») – и змий (змея), укусивший князя (победивший), ставят этот сюжет в один ряд с важнейшими символами российской государственности.
Всплывает в данной истории и «оружие». Так, «Повесть временных лет» (далее – ПВЛ) сообщает, что смерти Олега предшествовало небесное знамение: «В лето 6419 (то есть в 911 году. – М. С .). Явися звезда велика на западе, копейным образом» 5 . Татищев приводит этот фрагмент в несколько иной редакции: «В лето 6419 <911>. Явися звезда велика на западе, яко куст». Эксперты полагают, что Татищев ошибся, но такая ошибка дорогого стоит. Как раз на подобные ошибки стоит обращать особое внимание, когда перешагиваешь границы видимого в истории и вторгаешься в пределы умозрительного. В рукописи Татищева читаем: «Явися звезда велика на западе купинным образом», а «купина» по-старославянски означает «куст». В оригинале, очевидно, было неразборчиво написано слово «копийный» (то есть копьевой), которое переписчик Радзивилловского списка переделал в «купинный», что и воспроизвел Татищев. А в хронике Георгия Амартола мы читаем по-гречески, что в 912 году: «…появилась звезда-комета на западе, которую, говорят, назвали копьем (kopic), и она провозвещает кровопролитие в городе» 6 .
Как много совпадений! Рассматриваемый сюжет находит параллели и в исландской саге о викинге Орваре Одде, который также был смертельно ужален на могиле любимого коня. Ученые спорят, стала ли сага поводом для создания русской легенды об Олеге или, напротив, обстоятельства гибели Олега послужили материалом для саги. Однако, если Олег является исторической личностью, то Орвар Одд – фольклорный персонаж, созданный на основе устных преданий не ранее XIII века. Какова же мощь русской традиции, если спустя три сотни лет она послужила основой для исландского фольклора! В тексте саги имеется множество перекличек с русскими хрониками: колдунья предсказала 12-летнему Одду смерть от коня; узнав о пророчестве, он избавляется от коня. Далее читаем: «Бродя и вспоминая, оказался он на том месте, где был похоронен конь его. Протекавший ручей подмыл берег, и кости коня оказались видны. Увидав череп, Одд сказал: «Не моего ли коня Факси (дословно «Грива». – М. С. ) этот череп?» – и с силой ударил по черепу копьем (здесь и ниже выделено мной. – М. С. ). Череп отлетел прочь, а из-под него метнулась потревоженная змея и укусила Одда чуть выше щиколотки…» 7
Вариант саги: «И когда они быстро шли, ударился Одд ногой и нагнулся. «Что это было, обо что я ударился ногой?» Он дотронулся острием копья, и увидели все, что это был череп коня, и тотчас из него взвилась змея, бросилась на Одда и ужалила его в ногу повыше лодыжки. Яд сразу подействовал, распухла вся нога и бедро. От этого укуса так ослабел Одд, что им пришлось помогать ему идти к берегу, и когда он пришел туда, сказал он: «Вам следует теперь поехать и вырубить мне каменный гроб, а кто-то пусть останется здесь сидеть подле меня и запишет тот рассказ, который я сложу о деяниях своих и жизни» 8 .
Любопытно, что сюжет со змием упоминается и в жизнеописании Святого Георгия, но он явно поздний и относится к так называемым посмертным чудесам, то есть к деяниям, в принципе недоказуемым. Как гласит предание, Георгию удалось спасти дочь одного языческого царя в Бейруте. Змий терроризировал окрестности и брал дань девушками. Когда выпал жребий отдать на растерзание чудовищу царскую дочь, явился Георгий на коне и пронзил змея копьем, избавив царевну от смерти. Явление святого способствовало обращению местных жителей в христианство.
Днями выпадал снег, было мокро и слякотно, стронуло первым снегом с мест здешнюю перелетную птицу и угнало в места, которые погодистей, теплее.
Мы опоздали к перелету местной утки, а северная еще не пошла, не наступил срок. Но после выпадки снега, которая на Среднем Урале чаще всего случается в середине сентября, так все вокруг разгулялось, такое мягкое тепло реяло над горами, лесом и рекой, что мы совсем не досадовали на недобычливую охоту, реденько стреляли по отставшим уткам-одиночкам. Если не удавалось подшибить на суп утку, сворачивали в мелколесье либо в черемушники возле проток и устьев мелких речек, начинали манить рябчиков. Они плохо шли на манок, и мы принимались выгонять из крепей и тропить их, подстреливали парочку-другую, теребили на берегу и варили суп уже затемно.
Ночевали мы на берегу, возле стожков сена, у жарко нагоревшего огня.
Хорошо нам было, покойно, никуда мы не спешили, не жадничали, не ожесточались, как это случается при большой стрельбе, - редко удается провести осенью отпуск так вот, на приволье, в краткое погодье, и оттого, верно, до сих пор слышатся и помнятся те осень и поход по берегам реки Койвы.
Может быть, Койва и не из красивейших, но уж зато из нравнейших рек на Урале. Начавшись в скалистых Бассегах - одном из самых красивейших мест на Среднем Урале, - вместе с реками Вильвой и Усьвой, Койва сразу же норовисто забирает в сторону, течет, рассекая могучий хребет наискосок, чтобы вдали от рек-сестер, сливающихся возле города Чусового, слиться с тою же, что и они, рекой Чусовой, но верстах в шестидесяти выше города.
Скальные берега, осыпи, сопки, пороги и шиверы - все есть и на других уральских реках, но не везде они таких причудливых очертаний, а главное - берега Койвы сплошь почти отвесны, слоисты, такие ли узоры, такие ли письмена каменные увидишь на обвально спускающихся стенах, сопках и грядах! То засверкают зеркально прослойки слюды, то багряным, остывшим потоком выплеснется лава яшмы, то, обкатанная, будто из подводного дворца, вымытая непорочной чистотой блеснет со дна реки плита белого камня, то лесной тишиной, хвойной ласковостью и верой в окаменевшую легенду одарит кусочек змеевика, или черная, могильно-темная глыба обсидиана, так просто валяющаяся на берегу, напомнит о древности земли, о том, что и до тебя здесь кто-то жил, ходил по этим же берегам, охотился на зверя, на птицу, брал ягоды, грибы, мастерил лодку и "думал о своей судьбе"...
В среднем течении берега Койвы перевалисты, вилючи, и если справа - отвесные скалы и за ними одна на другую наседают седловины, то левый берег пологий, со стожком сена на бечевке или с росплеском широкого заливного покоса, на котором старчески горбится зарод, иной до восьми промежков. Заливные луга по оподолью отшатнувшихся гор зачинаются болотом, переходящим в цепочку озерин, заросших хвощами. Озерины ближе к реке делаются заливом, ничем, правда, не отличимым от озера, лишь синее в заливе вода осенями да хлама водорослей меньше. И озерины, и заливы, и старицы непременно начинаются ключом, который не вдруг сыщешь средь обвалившегося, мохом заплеснутого камешника, заросшего непролазной шарагой и смородинником, завешанным смоляными ягодами.
Осень была виновато-тиха - бескормная осень всегда такая, не уродились в тот год рябина, брусника, калина и черемуха - главный корм птицы, и не только боровой. Смородину же быстро обили по берегам самые жоркие птицы - дрозды да сороки. Стайками перепархивали птицы по прибрежным покосам, клевали семечки трав, выискивали насекомых. Молодые дрозды едва летали, были они желтоклювы, бледнолапы, с детски-серым и слабым пером на крыльях и под грудкой. Завидев нас, дроздята испуганно верещали, в страхе забиваясь под камешки, в коренья и кочки.
Штук до десяти собирали мы птиц, совали под телогрейки, и, поцарапавшись в грудь коготками, дроздята угревались от тела, успокаивались и дремали. Грустно было выпускать их на волю, зная, что никуда они не улетят и погибнут от бескормицы и надвигающихся холодов.
Пиратничали хищники. По берегу и по бечевкам-покосам там и сям валялись растерзанные тушки птичек, у иных были выклеваны внутренности, а иные лежали чуть потеребленные, со сведенными под живот лапками и скорбно прищуренными глазами.
Мы палили по сытым коршунам, которые сидели на вершинах дерев и для тренировки иль от хищного нрава срывались и, устрашающе хакая крыльями, гнали над водой гибло стрекочущую птицу.
На исходе третьего дня мы подошли к закончившему свои дела, покинутому поселку лесозаготовителей и спугнули с задичавшего овсяного поля выводок тетеревов, по-осеннему тяжелых, выгулявшихся, чернокрылых. Молодые тетерева свалились за покинутые дома и огороды, попадали там в бурьян, рухнули в березы, соря желтый лист. Один старый черный косач отчего-то бросил табун и полетел за реку, на покосы, а может, и в тайгу, которая проплешисто горела по перевалам, окольцовывая ярким осенним пожаром недоступные пиле, затаенно темнеющие кедрачи.
Косач летел невысоко и неторопливо - гребнется два-три раза остро изогнутыми крыльями и планирует, гребнется и планирует, все ярче, все чернее отражаясь в свете зари, наспевающей над горами. Но вот тяжелая, уверенно плывущая над рекой птица заработала крыльями быстро-быстро и вроде бы даже всполошенно. Подумалось: косач увидел на покосе иль под горой охотника. Однако тут же все объяснилось: от серой известковой скалы, на которой стояла с сухой, угольно- темнеющей вершинкой наклоненная к реке лиственница, мчался вдогон косачу сокол. Он вроде бы совсем не работал крыльями, не гнал себя, не торопился, но расстояние между ним и отчаянно рвущимся к берегу косачом стремительно сокращалось. Казалось, косач остановился в полете, лихорадочно гребется крыльями, но сдвинуться не может, он вдруг сделался какой-то короткокрылый и до того неуклюжий, толстый, что и деться ему стало некуда.
Сокол настиг косача над серединой реки, незаметно снизился и, вроде бы не коснувшись его, а лишь попугав толстозадую эту курицу, пронесся мимо, но на малиново горящей заре мелким листом закружило полоску перьев, птица вздрогнула, сбилась со скорости, обвисла задом, затрепыхалась крыльями, лирой хвоста, краснобровой головой, пытаясь выровнять себя, унести в полете до берега. Меж тем тяжелое тело, как бы сломившись в спине, прогнулось, красивая голова закинулась к красивому хвосту, и весь косач скомкался, закрутился в воздухе; часто, громко, разнобойно захлопались его крылья.
Не дотянул косач до берега, падал в реку, вот-вот должен был плюхнуться в воду, вымокнуть, и мы уже решили, что ждет нас нечаянная добыча, как рядом с растрепанной, выбивающей из себя перо птицы возникла стрелка сокола, мгновенно припаялась к ней и часто, напряженно заработала отточенными остриями крыльев - соколок успел развернуться после удара и подхватить добычу в воздухе.
