Охотный ряд – Чрево Москвы.
В прежние годы Охотный ряд был застроен с одной стороны старинными домами, а с другой – длинным одноэтажным зданием под одной крышей, несмотря на то, что оно принадлежало десяткам владельцев. Из всех этих зданий только два дома были жилыми: дом, где гостиница "Континенталь", да стоящий рядом с ним трактир Егорова, знаменитый своими блинами. Остальное все лавки, вплоть до Тверской.
Трактир Егорова когда-то принадлежал Воронину, и на вывеске была изображена ворона, держащая в клюве блин. Все лавки Охотного ряда были мясные, рыбные, а под ними зеленные подвалы. Задние двери лавок выходили на огромный двор – Монетный, как его называли издревле. На нем были тоже одноэтажные мясные, живорыбные и яичные лавки, а посредине – двухэтажный "Монетный" трактир. В задней части двора – ряд сараюшек с погребами и кладовыми, кишевшими полчищами крыс.
Впереди лавок, на площади, вдоль широкого тротуара, стояли переносные палатки и толпились торговцы с корзинами и мешками, наполненными всевозможными продуктами. Ходили охотники, обвешанные утками, тетерками, зайцами. У баб из корзин торчали головы кур и цыплят, в мешках визжали поросята, которых продавцы, вынимая из мешка, чтобы показать покупателю, непременно поднимали над головой, держа за связанные задние ноги. На мостовой перед палатками сновали пирожники, блинники, торговцы гречневиками, жаренными на постном масле. Сбитенщики разливали, по копейке за стакан, горячий сбитень – любимый тогда медовый напиток, согревавший извозчиков и служащих, замерзавших в холодных лавках. Летом сбитенщиков сменяли торговцы квасами, и самый любимый из них был грушевый, из вареных груш, которые в моченом виде лежали для продажи пирамидами на лотках, а квас черпали из ведра кружками.
Мясные и рыбные лавки состояли из двух отделений. В первом лежало на полках мясо разных сортов – дичь, куры, гуси, индейки, паленые поросята для жаркого и в ледяных ваннах – белые поросята для заливного. На крючьях по стенам были развешаны туши барашков и поенных молоком телят, а весь потолок занят окороками всевозможных размеров и приготовлений – копченых, вареных, провесных. Во втором отделении, темном, освещенном только дверью во двор, висели десятки мясных туш. Под всеми лавками – подвалы. Охотный ряд бывал особенно оживленным перед большими праздниками. К лавкам подъезжали на тысячных рысаках расфранченные купчихи, и за ними служащие выносили из лавок корзины и кульки с товаром и сваливали их в сани. И торчит, бывало, из рогожного кулька рядом с собольей шубой миллионерши окорок, а поперек медвежьей полости лежит пудовый мороженый осетр во всей своей красоте.
Из подвалов пахло тухлятиной, а товар лежал на полках первосортный. В рыбных – лучшая рыба, а в мясных – куры, гуси, индейки, поросята.
Главными покупателями были повара лучших трактиров и ресторанов, а затем повара барские и купеческие, хозяйки-купчихи и кухарки. Все это толклось, торговалось, спорило из-за копейки, а охотнорядец рассыпался перед покупателем, памятуя свой единственный лозунг: "не обманешь – не продашь".
Беднота покупала в палатках и с лотков у разносчиков последние сорта мяса: ребра, подбедерок, покромку, требуху и дешевую баранину-ордынку. Товар лучших лавок им не по карману, он для тех, о которых еще Гоголь сказал: "Для тех, которые почище".
Но и тех и других продавцы в лавках и продавцы на улицах одинаково обвешивают и обсчитывают, не отличая бедного от богатого, – это был старый обычай охотнорядских торговцев, неопровержимо уверенных – "не обманешь – не продашь".
Охотный ряд восьмидесятых годов самым наглядным образом представляет протокол санитарного осмотра этого времени.
Осмотр начался с мясных лавок и Монетного двора.
"О лавках можно сказать, что они только по наружному виду кажутся еще сносными, а помещения, закрытые от глаз покупателя, ужасны. Все так называемые "палатки" обращены в курятники, в которых содержится и режется живая птица. Начиная с лестниц, ведущих в палатки, полы и клетки содержатся крайне небрежно, помет не вывозится, всюду запекшаяся кровь, которою пропитаны стены лавок, не окрашенных, как бы следовало по санитарным условиям, масляного краскою; по углам на полу всюду набросан сор, перья, рогожа, мочала… колоды для рубки мяса избиты и содержатся неопрятно, туши вешаются на ржавые железные невылуженные крючья, служащие при лавках одеты в засаленное платье и грязные передники, а ножи в неопрятном виде лежат в привешанных к поясу мясников грязных, окровавленных ножнах, которые, по-видимому, никогда не чистятся… В сараях при некоторых лавках стоят чаны, в которых вымачиваются снятые с убитых животных кожи, издающие невыносимый смрад".
Осмотрев лавки, комиссия отправилась на Монетный двор. Посредине его – сорная яма, заваленная грудой животных и растительных гниющих отбросов, и несколько деревянных срубов, служащих вместо помойных ям и предназначенных для выливания помоев и отбросов со всего Охотного ряда. В них густой массой, почти в уровень с поверхностью земли, стоят зловонные нечистоты, между которыми виднеются плавающие внутренности и кровь. Все эти нечистоты проведены без разрешения управы в городскую трубу и без фильтра стекают по ней в Москву-реку.
Нечистоты заднего двора "выше всякого описания". Почти половину его занимает официально бойня мелкого скота, помещающаяся в большом двухэтажном каменном сарае. Внутренность бойни отвратительна. Запекшаяся кровь толстым слоем покрывает асфальтовый пол и пропитала некрашеные стены. "Все помещение довольно обширной бойни, в которой убивается и мелкий скот для всего Охотного ряда, издает невыносимое для свежего человека зловоние. Сарай этот имеет маленькое отделение, еще более зловонное, в котором живет сторож заведующего очисткой бойни Мокеева. Площадь этого двора покрыта толстым слоем находящейся между камнями запекшейся крови и обрывков внутренностей, подле стен лежит дымящийся навоз, кишки и другие гниющие отбросы. Двор окружен погребами и запертыми сараями, помещающимися в полуразвалившихся постройках".
"Между прочим, после долгих требований ключа был отперт сарай, принадлежащий мяснику Ивану Кузьмину Леонову. Из сарая этого по двору сочилась кровавая жидкость от сложенных в нем нескольких сот гнилых шкур. Следующий сарай для уборки битого скота, принадлежащий братьям Андреевым, оказался чуть ли не хуже первого. Солонина вся в червях и т. п. Когда отворили дверь – стаи крыс выскакивали из ящиков с мясной тухлятиной, грузно шлепались и исчезали в подполье!.. И так везде… везде".
Протокол этого осмотра исторический. Он был прочитан в заседании городской думы и вызвал оживленные прения, которые, как и всегда, окончились бы ничем, если бы не гласный Жадаев.
Полуграмотный кустарь-ящичник, маленький, вихрастый, в неизменной поддевке и смазных сапогах, когда уже кончились прения, попросил слова; и его звонкий резкий тенор сменил повествование врача Попандополо, рисовавшего ужасы Охотного ряда. Миазмы, бациллы, бактерии, антисанитария, аммиак… украшали речь врача.
– Вер-рно! Верно, что говорит Василий Константиныч! Так как мы поставляем ящики в Охотный, так уж нагляделись… И какие там миазмы, и сколько их… Заглянешь в бочку – так они кишмя кишат… Так и ползают по солонине… А уж насчет бахтериев – так и шмыгают под ногами, рыжие, хвостатые… Так и шмыгают, того и гляди наступишь.
Гомерический хохот. Жадаев сверкнул глазами, и голос его покрыл шум.
– Чего ржете! Что я, вру, что ли? Во-о какие, хвостатые да рыжие! Во-о какие! Под ногами шмыгают… – и он развел руками на пол-аршина.
Речь Жадаева попала в газеты, насмешила Москву, и тут принялись за очистку Охотного ряда. Первым делом было приказано иметь во всех лавках кошек. Но кошки и так были в большинстве лавок. Это был род спорта – у кого кот толще. Сытые, огромные коты сидели на прилавках, но крысы обращали на них мало внимания. В надворные сараи котов на ночь не пускали после того, как одного из них в сарае ночью крысы сожрали.
Так с крысами ничего поделать и не могли, пока один из охотнорядцев, Грачев, не нашел, наконец, способ избавиться от этих хищников. И вышло это только благодаря Жадаеву.
Редактор журнала "Природа и охота" Л. П. Сабанеев, прочитав заметку о Жадаеве, встретился с Грачевым, посмеялся над "хвостатыми бахтериями" и подарил Грачеву щенка фокса-крысолова. Назвал его Грачев Мальчиком и поселил в лавке. Кормят его мясом досыта. Соседи Грачева ходят и посмеиваются. Крысы бегают стаями. Мальчик подрос, окреп. В одно утро отпирают лавку и находят двух задушенных крыс. Мальчик стоит около них, обрубком хвоста виляет… На другой день – тройка крыс… А там пяток, а там уж ни одной крысы в лавке не стало – всех передушил…
Так же Мальчик и амбар грачевский очистил… Стали к Грачеву обращаться соседи – и Мальчик начал отправляться на гастроли, выводить крыс в лавках. Вслед за Грачевым завели фокстерьеров и другие торговцы, чтобы охранять первосортные съестные припасы, которых особенно много скоплялось перед большими праздниками, когда богатая Москва швырялась деньгами на праздничные подарки и обжорство.
Станиславский представил поход на Хитровку как интересное, познавательное мероприятие с пикантными подробностями и особым ругательством, разрядившим назревавший конфликт с художником. Читая же Гиляровского, осознаёшь, что только его самообладание, знание мельчайших подробностей жизни трущобных людей, их психологии, личные знакомства со многими из них и огромное уважение обитателей злачных мест к писателю спасли жизни артистов, которых он привёл на Хитровку.
Мысль посетить это опасное место завладела основателями Московского Художественного театра в разгар лета 1902 года, когда готовилась постановка пьесы А. М. Горького «На дне» в новом здании театра в Камергерском переулке, построенном Саввой Морозовым. Рассказы Горького о бывших в Нижнем Новгороде людях возбудили любопытство: захотелось увидеть их и услышать истории падения на дно жизни. Решено было устроить поход на Хитровку и для сопровождения пригласили писателя Гиляровского, хорошо изучившего нравы его обитателей.
Владимир Алексеевич Гиляровский (псевдоним «Дядя Гиляй») родился 26 ноября (8 декабря) 1853 года на хуторе в Сямских лесах Вологодской губернии. Его отец был помощником управляющего в лесном имении графа Олсуфьева, но затем получил место чиновника в губернском управлении и перебрался в Вологду с семьёй. Когда Володе исполнилось восемь лет, умерла его мать, и воспитанием мальчика некоторое время занимались дед, отец и беглый матрос Китаев, делавшие упор, в основном, на физическое развитие.
В гимназии Гиляровский считался первым силачом и отчаянным драчуном, ходил постоянно в разорванном мундире и сочинял на учителей злые стихотворения-шутки. В семнадцать лет Володя сбежал из дома и пришёл пешком из Вологды в Ярославль, чтобы попасть в лямочники. Бурлаки оценили его силу и поставили третьим на лямке тянуть по Волге расшивы. Много мест он переменил, бродяжничая без документов, пробиваясь случайным заработком и не имея постоянной крыши над головой.
В назначенную ночь посещения Хитров рынок оказался на военном положении после совершённой накануне крупной кражи. Крадучись, пробиралась группа во главе с Гиляровским в самую большую ночлежку, в которой находилась комната переписчиков ролей. Ночлежники приняли артистов, «как старых друзей». Гости выставили на стол водку с колбасой и объяснили цель прихода.
Трущобные люди показались артистам и руководителям театра «милыми, приветливыми и гостеприимными». Они вспоминали прежнюю жизнь, радовались, что удостоились чести. Один из ночлежников показал рисунок, вырезанный из журнала, но художнику театра Симову он не понравился. «Что тогда поднялось! — вспоминает К. С. Станиславский. — Словно взболтнули эти живые сосуды, переполненные алкоголем… Посыпались ругательства, схватили — кто бутылку, кто табурет, замахнулись, ринулись на Симова… Но тут бывший с нами Гиляровский крикнул громоподобным голосом пятиэтажную ругань… Настроение сразу изменилось. Начался бешеный смех, аплодисменты, овации, поздравления и благодарности за гениальное ругательство…».
Гиляровский знал, каким опасным местом для жизни человека может оказаться Хитров рынок, когда В. И. Немирович-Данченко попросил его отвести туда артистов. Накануне назначенного дня он отправился проведать своих трущобных приятелей. На Хитровке дядю Гиляя всегда встречали с радостью: он и бутылку поставит, и рублём одарит на харчи, и словом добрым поддержит. От буфетчика узнал он последние новости: кто с каторги вернулся, кто какое «дельце обделал».
На другой день дядя Гиляй привёл артистов и руководителей театра к переписчикам. Художник В. А. Симов сел за стол и стал набрасывать эскизы в альбом. Гиляровский у входной двери нюхал табак, когда кто-то сзади попросил его угостить. Он оглянулся и увидел своего знакомого, подававшего ему знак: «Молчи и слушай». Вышел за ним в коридор дядя Гиляй и узнал, что «каторжане» Болдоха, Безухий и другие громилы готовят артистам тёмную после того, как загасят лампу.
Гиляровский решил не рисковать и увести гостей, но не успел — грабители уже были в ночлежке. Пришлось искать другой выход: следить за ними и не дать загасить лампу. Вот как описывает спасение артистов дядя Гиляй: «За столом галдёж. На В. А. Симова навалились с руганью. Кто за него, кто против. Он испуганно побледнел и съёжился. Ванька Лошадь с безумными глазами бросился к столу, бешено замахнулся над головой В. А. Симова бутылкой. Я издали только успел рявкнуть: Лошадь, стой…».
Бутылку перехватили, но под шумок Безухий попытался загасить лампу. Дёрнул дядя Гиляй левой рукой его на себя, а правой схватил на лету за горло и грохнул на скамью. В этот момент мелькнула в памяти вся его бродяжная жизнь, «рифмованные импровизации бурлака Петли». Бросился Гиляровский к Болдохе с поднятым кулаком, пообещал сорвать привесную бороду и крикнул диким голосом: «Стой, дьяволы».
Затем он разразился импровизацией бурлаков с новыми добавлениями. Узнал его Болдоха. Всё стихло, но после финальной тирады дяди Гиляя завизжала матом нищенка, вспомнив, что завтра праздник. Гиляровский снял шапку с головы, поклонился ей в пояс и крикнул: «С праздничком, кума». Все зааплодировали. Судя по воспоминаниям, К. С. Станиславский так и не узнал, какому риску подвергали себя артисты на Хитровке, и что помогло дяде Гиляю спасти их жизни. После этого случая писатель ещё не раз водил Симова в ночлежки, пока тот дописывал декорации.
Премьера пьесы А. М. Горького получила восторженные отзывы. Впоследствии Симов подарил Гиляровскому картину Хитрова рынка с шуточной надписью: «Дорогому другу, дяде Гиляю, защитнику и спасителю души моей, едва не погибшей ради углублённого изучения нравов и невредимо извлечённой из недр Хитровской ночлежки, ради „Дна“ в М.Х.Т. в лето 1902 г. В. Симов».
С тех пор прошло больше ста лет, но всё также бродят по дорогам жизни громилы, аферисты, люди трущобные, бездомные, и всё так же важно при встрече с ними никогда не терять самообладания, как умел это делать дяди Гиляй.
Событий и приключений в этой биографии хватит на три-четыре жизни - но Гиляровскому никогда не было достаточно. Он не умел сидеть на месте: срывался и куда-то мчался, где-то пропадал, а потом являлся с очередным сенсационным репортажем. Воевал, выступал в цирке, работал в театре, все знал, все видел, дружил и с разбойниками, и с поэтами-символистами. Сворачивал ложки штопором и сгибал кочергу. От таких баснословных героев обычно остаются только легенды - мол, были люди в наше время, богатыри, не вы. Гиляровский оставил нам куда больше.
Он сам с удовольствием создавал о себе легенды - начиная с обстоятельств рождения: приписал себе два лишних года и придумал запорожских предков. Два лишних года, вероятно, нужны были по причине излишней молодости: он сбежал из дома 15-летним, может быть, поэтому в его документах появился 1853 год рождения вместо 1855-го. А запорожские предки ему были совершенно необходимы по складу его души.
Казачество это Гиляровский в себе культивировал, даже одевался казаком и носил особые усы, пышные и вислые; Репин писал с него казака для картины «Запорожцы пишут письмо турецкому султану», скульптор Андреев лепил с него Тараса Бульбу для барельефа на памятнике Гоголю. Разумеется, дед такого человека просто обязан был быть «черноморским казаком», сыном запорожца, который «после разгрома Сечи в 1775 году Екатериной ушел на Кубань». Об этом Гиляровский пишет в автобиографической повести «Мои скитания». Там же он говорит, что отец его был помощником управляющего лесным имением графа Олсуфьева в Вологодской губернии; «черноморский казак» был управляющим, на дочери которого отец и женился. Вологодские краеведы, однако, выяснили, что отцом Гиляровского был канцелярский чиновник при приставе, а женился он на дочери калязинского мещанина. Но это, конечно, не очень эффектно.
Недаром Чехов говорил, что Гиляровский или на триста лет опоздал родиться, или на сто лет поторопился. Пожалуй, представить себе 60-летнего дядю Гиляя нашим современником почти невозможно, а вот где-нибудь в глубинах истории он прекрасно бы себя чувствовал: скакал бы на коне, рубился с турками или поляками, разбойничал бы в лесах. Его всю жизнь именно к этому и тянуло - к степному простору, к Волге, к таинственным «станицам», а проще говоря - разбойничьим шайкам. Пожалуй, больше всего своими изгибами биографии он похож на Ивана Флягина, лесковского очарованного странника, однако нет в нем ни флягинской «очарованности», ни трагического надлома, ни духовных поисков - одна только любовь к жизни, буйное молодечество да та самая богатырская силушка, которая еще былинного Василия Буслаева распирала, заставляя чудить. Впрочем, энергия Гиляровского обычно чудесным образом направлялась в мирное русло.
Биографию свою он сам рассказал в красках, пересказывать неинтересно: любой пересказ сводится к перечислению, к череде глаголов, как в стихах для детей младшего школьного возраста. Может быть, он и был таким большим ребенком: минимум размышлений и поисков смысла жизни, максимум действия, приключений, подвигов. И взгляд на жизнь у него тоже был детский - открытый, принимающий, веселый.
Он успел побывать на самом гадостном дне русской жизни, извозиться в нечеловеческой грязи, провонять трупной вонью в самом прямом смысле слова - и не спиться (пить мог стаканами и не пьянел), не сойти с ума, не озвереть, а сохранить жизнерадостное любопытство и любовь к жизни. Некрасову одни только бурлацкие песни выматывали душу, Горький о том самом дне написал мучительную философскую драму, Леонид Андреев о войне написал жутчайший «Красный смех», а Гиляровский из огня, воды и медных труб вышел невредимым, здоровым и счастливым. И с таким аппетитом и удовольствием обо всем этом рассказал - вот хоть бросай все и иди в бурлаки, на Хитровку, в степные табунщики или пластуны.
Укрощение озорства
Душевное здоровье у него было завидное: там, где нормальный русский писатель видел невообразимую, с ума сводящую бездну страдания, Гиляровский сохранял присутствие духа и чувство юмора. Даже когда он отправился добровольцем на русско-турецкую войну, то и война для него оказалась нестрашной: «Переживания мог писать глубокий Гаршин, попавший прямо из столиц, из интеллигентной жизни в кровавую обстановку, а у меня, кажется, никаких особых переживаний и не было. Служба в полку приучила меня к дисциплине, к солдатской обстановке, жизнь бурлацкая да бродяжная выбросила из моего лексикона слова: страх, ужас, страдание, усталость, а окружающие солдаты и казаки казались мне скромными институтками сравнительно с моими прежними товарищами <…>. На войне для укрощения моего озорства было поле широкое. Мне повезло с места, и вышло так, что война для меня оказалась приятным препровождением времени, напоминавшим мне и детство, когда пропадал на охоте с Китаевым, и жизнь бродяжную». Гаршин для него - столичный интеллигент. Молодой Чехов кажется Гиляровскому «слабым и хрупким», а в Чехове было 182 сантиметра росту. Героями молодого Гиляровского, в чем он сам признается, были брутальный матрос Китаев и загадочный атаман Репка.
Гиляровский постоянно гонится за новыми впечатлениями, за яркими ощущениями. Жизнь его хаотична, лишена всякого планирования и подчинена сиюминутному желанию, импульсу, стремлению. Он говорит об этом - кисмет (турецк. «судьба». - Прим. авт.). Профессия репортера оказалась для него подходящей именно поэтому: каждый день в дорогу, каждый день непредсказуем, каждый несет новые приключения и новые встречи. Даже когда он был уже немолод, по городу на извозчике ездил без всякой цели: езжай прямо, теперь поверни налево, теперь направо… а вот теперь стой. Что-то случилось, что-то привлекло внимание… Михаил Чехов вспоминал, как Гиляровский повез его вечером на извозчике провожать на Сретенку, но велел сворачивать к вокзалу, на вокзале потащил на перрон, а с перрона втащил за руку в отправляющийся поезд и увез к себе на дачу на ночь глядя.
Удивительно, что при таком душевном устройстве он ни разу не свернул на криминальную дорожку. В юности он порывался уйти с бурлаками в разбойничью «станицу», да помешала судьба-кисмет; арестантом был лишь случайно, да ушел, ударил жандарма в лицо кулаком - и это осталось без последствий… Судьба вмешивалась и иначе, когда приходилось бросать теплый дом, крышу над головой, хорошее место, только чтобы не попадаться на глаза кому-то из другой пьесы, другой жизни, тому, кто помнит нынешнего торговца лошадьми арестантом, нынешнего пожарного - юнкером… Он и жизнь так прожил - играя в разных пьесах то пожарного, то военного, то рабочего, то обитателя ночлежки…
Среди его знакомых было немало преступивших черту закона - но сам он удерживался на этой опасной грани, никогда не заступая слишком далеко за черту. Исследовать криминальный мир ему было интереснее, чем обитать в нем; недаром во всех своих похождениях он брал себе псевдоним - представлялся Алешей Ивановым бурлакам и на белильном заводе, выступал в цирке как Алексис - чтобы не позорить фамилию. Но, собственно, обо всем по порядку.
Озорник и безобразник
Когда Володя был еще маленьким, семья его переехала из дикой лесной глуши в Вологду. Там, в Вологде, умерла от простуды его мать. Мальчику было 8 лет. Ничего, кроме имени матери и времени ее смерти, Гиляровский о ней не рассказывает. Об отце тоже говорит мало. Отец в его воспоминаниях всегда его поддерживает и о нем заботится. Отец был тоже чрезвычайно силен физически: когда мальчик научился сгибать монеты, отец разогнул монету и сказал, что за порчу монеты полагается каторга. Однажды, уже взрослым, Гиляровский из чистого озорства завязал узлом кочергу, а отец сердито заметил, что нечего портить хорошие вещи, и кочергу развязал - похожая сцена есть в «Пестрой ленте» Конан Дойла, кстати. Тем не менее согнутые монеты, скрученные штопором чайные ложки и завязанные узлом кочережки стали визитной карточкой Гиляровского, а жена его замучилась докупать ложки взамен испорченных.
В своих воспоминаниях Гиляровский гораздо больше внимания уделяет своему воспитателю, матросу Китаеву. На самом деле его звали Василием Юговым, и прозвище свое он получил потому, что побывал в Японии и Китае. О матери в «Моих скитаниях» - два упоминания, о матросе Китаеве - более тридцати. Вот какая нянька была у этого мальчика: «Это был квадратный человек, как в ширину, так и вверх, с длинными, огромными обезьяньими ручищами и сутулый. Ему было лет шестьдесят, но десяток мужиков с ним не мог сладить: он их брал, как котят, и отбрасывал от себя далеко, ругаясь неистово не то по-японски, не то по-китайски, что, впрочем, очень смахивало на некоторые и русские слова. Я смотрел на Китаева, как на сказочного богатыря, и он меня очень любил, обучал гимнастике, плаванию, лазанью по деревьям и некоторым невиданным тогда приемам, происхождение которых я постиг десятки лет спустя, узнав тайны джиу-джитсу».
Со временем, когда отец снова женился, мачеха и ее сестры пытались как-то воспитывать мальчика, но им это не особенно удалось: Володя пропускал мимо ушей их замечания и отчаянно безобразничал. Среди особенно запоминающихся случаев его озорства - история с золоченой собакой. Он купил сусального золота и вызолотил старой собаке Жужу, которая принадлежала гостье-баронессе, «то, что обычно собакам не золотят». Собака прибежала к гостям и стала перед ними слизывать золото. Мальчика выпороли в старой беседке, причем одна из теток добавила к розгам крапивы. Мстительный Володя разобрал крышу в этой беседке и вечером, когда тетка уединилась там с женихом-офицером, вывалил на них через дыру в крыше целую корзину наловленных лягушек. Примечательно в этой истории, пожалуй, то, что тетка и жених никому об этом не сказали - и что именно лягушки стали залогом их семейного счастья.
Гимназия, в которую отдали Гиляровского, была довольно передовой и либеральной по российским меркам. Мальчик учился неплохо, но ему совершенно не давалась математика, из-за которой он однажды остался на второй год. Впрочем, куда больше гимназии его интересовал местный театр и цирк; один из циркачей, «араб-кабил» (на самом деле русский), оказался его соседом и стал учить его цирковым трюкам вместе со своим сыном. Володя, от природы сильный и крепкий, да еще натренированный матросом Китаевым, учился этим премудростям куда лучше, чем сын «араба-кабила», но никому этого своего умения не показывал.
Среда, в которой рос юный Гиляровский, была пропитана передовыми идеями; среди вологодских знакомых семьи было немало нигилистов и стриженых курсисток. Володю за его недюжинную силу прозвали «Никитушкой Ломовым»; подросток заинтересовался прозвищем, а затем книгой, из которой оно взято, - и сам написал, что именно под влиянием «Что делать?» Чернышевского бежал из дома в бурлаки.
Алеша Бешеный
Он отправился в Ярославль - без паспорта, назвавшись Алексеем Ивановым, и напросился к бурлакам в ватагу. Шел 1871 год, парню было всего 15, на Волге бушевала холера. Труд был тяжелый, еда скудная, но ему все казалось прекрасно. И работа по силам - бурлаки прозвали Гиляровского Алешей Бешеным: его сил хватало еще и на то, чтобы после тяжелой работы куролесить, прыгать, кувыркаться. И люди интересные, и лапти такие удобные. И главное, бурлаки рассказывают такие удивительные истории про разбойников, про Стеньку Разина, про атамана Репку, который летом бурлачит, а зимой ведет «станицу» свою на разбой и прячется у раскольников. Эта вольная жизнь так прельщала юношу, что он чуть не сорвался в «с
таницу», да атамана Репку, к которому он собрался, арестовали. Гиляровский стал крючником - грузчиком в порту. Оттуда написал домой, что жив-здоров, работает и к зиме приедет. Отец не стал ждать, приехал забрать блудного сына домой, но по дороге - кисмет! - Гиляровские познакомились с капитаном Егоровым, который предложил юноше поступить в военное училище. «Кисмет» - это капитана Егорова словцо.
Сначала все складывалось хорошо. После первого года обучения и летних лагерей Гиляровского отправили в Московское юнкерское училище. Из него молодой юнкер вылетел по глупой случайности: возвращаясь из увольнения в подпитии, заметил брошеного в парке ребенка и взял его с собой в училище, чтобы успеть к вечерней поверке, а потом сдать его в полицию. Ротный командир заметил, что от юнкера пахнет спиртным. Слух о пьяном юнкере, явившемся на поверку с ребенком, дошел до начальства, и Гиляровского на всякий случай из училища отчислили в полк. Он мог остаться в полку, но взыграло ретивое: хотел сбежать в Астрахань, поступить матросом на корабль, манили дальние страны, хотелось впечатлений - словом, из полка он уволился и только тогда стал думать, как жить дальше. Какое-то время продержался истопником в военной прогимназии, но оттуда бежал, чтобы не попасться на глаза знакомому
из прежней жизни. Поступил в пожарные, но бежал и оттуда по той же причине. Наконец, устроился на белильный завод, откуда прямая дорога была в могилу - но выдюжил, работал за себя и за старшего друга Ивана Иваныча, да еще дрова колол… Старик Иван Иваныч скоро умер, и только тогда Гиляровский узнал, что это и был легендарный атаман Репка, это с ним он делил нары.
С завода он тоже скоро ушел. Бродяжничал, мотался по стране, в Казани по ошибке попал под арест, но сбежал, высадив ночью оконную решетку в камере. Затем в Царицыне случайно нанялся вести персидских жеребцов в донские табуны - и там, в степи, казалось, нашел свое счастье, и потом еще много раз возвращался в степь, и писал о степи и конных заводах.
Новый поворот судьбы - и вот он в Ростове и принят в цирк: наездник Алексис, джигитовка и вольтижировка. Новый поворот: теперь он уже в Тамбове; в трактире бьют актеров, Гиляровский вступается, знакомится с актерами, его берут в труппу. Кончается театральный сезон, тянет на простор, тут встречается старый знакомый, казак, и Гиляровский едет с ним покупать лошадей.
Он просто живет, не строя планов, и радуется жизни, и никогда не знает, что будет завтра: кто встретится, куда позовет - он для всего открыт, в любую минуту готов сорваться с места и отправиться куда-то, за новыми впечатлениями и приключениями. Он реагирует на всякий случайный импульс, готов идти за первым, кто позовет, и бежать от первого, кто случайно встретится; он берется за любую работу и справляется с ней, он везде свой - «я всеми принят, изгнан отовсюду»… Он говорил о себе, что у него нет биографии - только отдельные сюжеты.
Он снова поступил в театр, на сей раз в Саратове, и встретил в нем свою первую любовь, актрису Гаевскую; их дружба - не любовь - трогательная дружба - началась с того, что Гиляровский надрал уши актеру, бесцеремонно попытавшемуся обнять Гаевскую.овый поворот судьбы - русско-турецкая война. Актер Гиляровский отправляется добровольцем в армию. В регулярной армии тоже не задержался - попал в охотничью команду, к пластунам - лазить по горам и брать в плен турецких часовых. «На эти операции посылали охотников самых ловких, а главное сильных, всегда вдвоем, а иногда и по трое. Надо снять часового без шума. Веселое занятие - та же охота, только пожутче, а вот в этом-то и удовольствие. Здесь некогда было задумываться и скучать, не то, что там, в лагерях, где по неделям, а то и по месяцам не было никаких сражений», - вспоминал писатель.
С войны Гиляровский пришел с Георгиевским крестом, навестил отца - и снова стал служить в театре, на сей раз в Пензе. В 1881 году актер Сологуб явился в Москву искать ангажемента и устроился в первый московский частный театр Анны Бренко.
Москва и москвич
С этого времени он уже постоянно жил в Москве, хотя и срывался бесконечно куда-то. Писал стихи - искренне считал себя поэтом, и его даже называли поэтом, но стихами его произведения могли считаться только на фоне общего упадка поэзии. Из всех поэтических потуг его в истории русской поэзии остался один экспромт: «В России две напасти: // Внизу - власть тьмы, // А наверху - тьма власти».
Все остальное - очень скучные, очень типичные для 1880-х годов стихи про родину, крестьян, волю вольную и прочее. Его темы - могучий Дон, казаки, Стенька Разин - целая поэма о нем. С первой публикации стихотворения о Волге в «Будильнике» началось сотрудничество Гиляровского с московской мелкой прессой.
Начал работать он в «Русской газете», но очень быстро перешел в «Московский листок» и обнаружил, что оперативная репортерская работа - это его призвание: «Сил, здоровья и выносливости у меня было на семерых. Усталости я не знал. Пешком пробегал иногда от Сокольников до Хамовников, с убийства на разбой, а иногда на пожар, если не успевал попасть на пожарный обоз». Уже в первый год работы в «Московском листке» Гиляровский опубликовал сенсационный репортаж о пожаре на фабрике Морозова в Орехово-Зуеве. Затем были знаменитые репортажи с места крушения поезда под Кукуевкой и с давки на Ходынском поле, репортаж из подземного коллектора реки Неглинки - маршрут этой прогулки у московских диггеров и сейчас называется «тропой Гиляровского». И рассказы о московских трущобах. Свои публикации из трущоб Гиляровский собрал в книгу «Трущобные люди», и с ней произошла та же история, что и некогда с «Записками охотника»: опубликованные по отдельности, они спокойно проходили цензуру, но собранные вместе - оказались мощным обличительным документом, который цензура пропускать не решилась. Тираж «Трущобных людей» был сожжен, и это оказалась последняя сожженная книга в России.
Одним из первых московских друзей Гиляровского стал молодой доктор Чехов: «Мы с Антоном работали в те времена почти во всех иллюстрированных изданиях: «Свете и тенях», «Мирском толке», «Развлечении», «Будильнике», «Москве», «Зрителе», «Стрекозе», «Осколках», «Сверчке», - вспоминал Гиляровский. Чехов определил характер своего приятеля так: «Ты - курьерский поезд. Остановка пять минут. Буфет». Чеховские отзывы о Гиляровском встречаются во множестве писем - и везде Гиляровский вбегает, устраивает тарарам и убегает: «По-прежнему он влетает ко мне почти каждый вечер и одолевает меня своими сомнениями, борьбой, вулканами, рваными ноздрями, атаманами, вольной волюшкой и прочей чепухой, которую да простит ему бог»… «Что он выделывал, боже мой! Заездил всех моих кляч, лазил на деревья, пугал собак и, показывая силу, ломал бревна. Говорил он не переставая»… «В нем есть кое-что ноздревское, беспокойное, шумливое, но человек это простодушный, чистый сердцем, и в нем совершенно отсутствует элемент предательства, столь присущий господам газетчикам. Анекдоты рассказывает он непрерывно, носит часы с похабной панорамой и, когда бывает в ударе, показывает карточные фокусы…» Может быть, интеллигентская слабость и хрупкость - это только поза, маска, самооборона Чехова от напора дяди Гиляя, которого он, впрочем, искренне любил и ценил. О творчестве Гиляровского Чехов отзывался совершенно справедливо: «Это человечина хороший и не без таланта, но литературно необразованный. Ужасно падок до общих мест, жалких слов и трескучих описаний, веруя, что без этих орнаментов не обойдется дело. Он чует красоту в чужих произведениях, знает, что первая и главная прелесть рассказа - это простота и искренность, но быть искренним и простым в своих рассказах он не может: не хватает мужества».
Общие места, жалкие слова и трескучие описания в прозе невыносимы, но в репортерской работе они были неизбежны.
«Люди в страшном испуге бросились к выходу»... «Ужасную картину представляло горящее здание»… «Несчастный задыхается в дыму и падает мертвым»... «Адская катастрофа»… «Ужасная могила»… Впрочем, репортажи Гиляровского точны и достоверны; описания живы и красочны, поговорить он успевает чуть не со всеми очевидцами, всегда лезет в самую гущу событий, на всякое место преступления попадает первым, всегда приносит эксклюзив.
Писатель
В 1884 году Гиляровский женился на тихой сироте Марии Мурзиной. Писал ей перед свадьбой: «Ты одна для меня всё на свете... Передо мной на столе, заваленном листами исписанной бумаги, стоит дорогая мне карточка с венком из колосьев и цветов на густой русой косе... И работается с удовольствием, с радостью». Эту фотографию он потом всю жизнь держал на рабочем столе. Жена создала для бешеного репортера уютный дом, где его всегда ждали и любили. Через год родился сын Алеша, потом дочь Надежда. Мария Ивановна терпела и долгие отлучки мужа, и его хождения по трущобам, откуда он притаскивал то скарлатину (заразился маленький сын), то тиф (заболела нянька). Алеша умер, не дожив до 2 лет; Надежда стала известной переводчицей.
Гиляровский успел поработать в рекламе (некоторое время возглавлял «Контору объявлений»), спортивным журналистом (издавал «Листок спорта», потом «Журнал спорта»). Дружил с Валерием Брюсовым. Однажды, заболев воспалением легких, решил, что умирает, и просил Брюсова, чтобы тот распорядился его творческим наследием. Брюсов сказал: «Вас придавит рухнувшим домом в городе или в степи грозой убьет». И впрямь - Гиляровский его пережил. Но кстати, когда скульптор Меркуров, ваявший гранитного Толстого, пообещал Гиляровскому памятник из метеорита - тот расхохотался: рано думать про памятник, я еще поживу! Беззлобно издевался над символистами и новым искусством вообще - печатно высмеивал «подбрюсков», перевесил картину на выставке «Ослиный хвост» вверх ногами, да так она там и провисела…
В первом десятилетии ХХ века у него вышло несколько книг: «На родине Гоголя. Исследования», «Были. Рассказы», «Шутки. Рассказы»; он уже не просто репортер - он писатель. И хотя его лучшие книги еще не написаны, Гиляровский совершенно необходим в этой среде - просто потому, что жаден до людей; они все ему интересны, он все про всех знает, ему с каждым есть о чем поговорить. С Толстым у него общие знакомые еще из времен «Казаков», Горькому он обрадовался как родному: «дивился, что нашелся большой художник, затронувший тот мир, в котором я так долго вращался»; «понимали друг друга с одного слова». Бунин считает его отличным знатоком Москвы. Без Гиляровского невообразим кружок «Среды» с его застольями, литературными разговорами и пением гимна «Недурно пущено»; он из тех людей, кто формирует среду - умную, доброжелательную среду, в которой только и возможно появление гениальных писателей.
В 1908 году Гиляровский с помпой отпраздновал 25-летие творческой деятельности; поздравлений ему прислали столько, что ответить всем лично он не мог, отвечал печатно, через «Русское слово», в котором в то время работал. Его все любили - не только за его удалое богатырство, но и за радушие, и за вечное стремление помочь нищей творческой братии - актерам, художникам, музыкантам, писателям. Он без конца посылал кому-то деньги, покупал неудачные картины студентов-художников, чтобы подкормить их, заботился о том, чтобы актеры не голодали - и требовал, чтобы им разрешили играть Великим постом; рассказывают, что мог выскочить на полном ходу из трамвая, заметив нуждающегося знакомого, чтобы дать ему денег. Когда кухарка его плакала, что у матери в деревне отнимут корову за недоимки, - Гиляровский лично приехал в деревню, чтобы расплатиться и сохранить ей корову.
Я роюсь памятью в старье…
Первую мировую постаревший Гиляровский принял без всякого восторга. Он был еще здоров и силен, но другу своему, актеру, рвавшемуся на фронт санитаром, написал: ну могу я порубать десяток немцев, и что? У нас другие задачи - мы должны быть санитарами духа. «У меня перо и помощь организациям натурой. У тебя - слово со сцены, с эстрады - великое слово, поднимающее дух, а страна побеждает не орудиями только, но и духом».
Февральскую революцию встретил, как и многие другие, восторженно; расхаживал по улицам в кожаной куртке с Георгиевским крестом на груди. Октябрьскую тоже принял - и искренне уверовал в то, что советская власть сможет принести те самые перемены к лучшему, которых он всю жизнь добивался пером. При советской власти он впервые опубликовал полностью свою поэму о Разине. Он приветствовал снос Хитрова рынка, которому посвятил столько времени, сил и печатных строк. Голодные и холодные послереволюционные годы подорвали его богатырские силы; он понимал, что уже стар. Он взялся за воспоминания: может быть, меняющийся облик Москвы подтолкнул его к этому: где тот Английский клуб? Где Охотный ряд? Книга «Москва и москвичи», вышедшая в 1926 году, была моментально раскуплена. И хотя автор искренне радовался тому, как меняется Москва, книга его кричала о любви к старой Москве, которую он знал как никто, и сохраняла эту старую Москву для всех, кто ее помнил и любил.
В том же, 1926 году импульсивно, по обыкновению, увидев, что рабочие поднимают люк на улице - Гиляровский решил повторить свое знаменитое путешествие по руслу Неглинки и полез в коллектор. В этот раз он там сильно простудился, тяжело заболел, начал глохнуть, ослеп на один глаз; глаз пришлось удалить… Былому молодечеству пришел конец.
Писатель Лидин рассказывал: «Трудно и упорно поддавался времени этот человек. Он дрался со старостью. Он отпихивал ее своими все еще крепкими руками бывшего борца. Семидесятилетний, он любил дать пощупать свои мускулы: он был действительно еще очень силен... Весь московский, с московским говорком, с табакеркой, в которой нюхательный табак изготовлен по его рецепту (московские будочники любили нюхать табак), Гиляровский в нашей современности казался выходцем из прошлого, навсегда ушедшего мира».
Сейчас его главным делом стали воспоминания: в конце концов он столько помнил и знал, что рассказывать об этом можно было еще целую жизнь. Он и рассказывал - о своей жизни, о знакомых писателях, о театре, о газетной среде…
Писательский талант Гиляровского не особенно велик, никаких открытий он не сделал ни в поэзии, ни в прозе, но помимо неимоверной памяти у него был счастливый талант жить весело, щедро и с аппетитом. И рассказывать о жизни с такой же любовью и радостью, с такой же щедростью и веселым простодушием.
Умер Гиляровский в 1935 году, так и не успев собрать друзей на прощание и выпить с ними вина из сбереженной с незапамятных времен бутылки «Аи».
Скульптор Меркуров, как и обещал, сделал ему надгробие из огромного куска метеорита.
Орфографическая
Скорее описка, нежели ошибка, - ""Ничего"" - с заглавной (большой буквы) в прямой речи
Пунктуационная
Считаю, что, пока в нашей стране..., Россия будет процветать... Нужна запятая после ЧТО, перед ПОКА - в значении союза условия или причины - и нет ТО перед словом Россия. При стечении союзов ставим запятую, если нет второй части с ТО, и не ставим, если есть ТО: ""что пока живут...люди, ТО Россия будет процветать""
Пунктуационная
Обстоятельство уступки, выраженное сущ. с предлогом НЕСМОТРЯ НА, всегда выделяется запятыми: ... потому что, несмотря на унизительный труд, ....
Лишние слова, лучше заменить указательной частицей ВОТ основные качества... Или вообще не то и не другое не использовать: ....терпеливость и доброта - вот основные качества...
(5)- Это - удивительное слово, и в нём непоколебимая сила русская.
(6)- После боя под Хайченом я шёл пешком среди отступающих солдат, - рассказывает он. (7)- Жара - 53 градуса, воды ни капли целый день (8)Солдаты едва передвигают ноги, томясь от жажды под жгучими лучами, а шутки между ними не прекращаются. (9)- Устали? - спрашиваю я то там, то тут, желая их ободрить.
(10)- Ничего! - отвечают они, ласково улыбаясь, и продолжают идти.
(11)Перегоняю раненого. (12)На одной ноге сапог, на другой - окровавленная тряпка. (13)Он опирается на палку и ковыляет. (14)На плече - винтовка.
(15)- Что? (16)Ранен?
Пуля скрозь...
(20)- Ничего!
(21)И тащится, едва передвигаясь.
(22)На носилках, под Хайченом, несут раненого. (23)Он - землисто-чёрный. (24)Глаза затуманены. (25)С ним рядом винтовка, - он её держит. (26)Надо сказать, что и раненые солдаты, как я наблюдал, никогда не расстаются с ружьём. (27)Носилки остановились. (28)Я подошёл к нему, спрашиваю о здоровье и получаю в ответ шёпотом одно слово:
(29)- Ничего.
(30)А у него страшная рана осколком гранаты в ноги и в живот.
(31)Мне рассказывали нёсшие его санитары, что он не хотел выпустить из рук винтовки, а всё просил только доставить ему сапоги, которые остались на позиции.
(32)И всюду, везде я слышал это удивительное русское слово:
(33)- Ничего!
(34)- Вот и ваш В. И. Немирович-Данченко, в китайском сером шёлковом костюме, в белой английской шляпе, всегда везде впереди стоит на вершине сопки, делает заметки в свою книжку, а кругом рвутся гранаты, жужжат пули. (35)Ему кричат снизу: (36)«Василий Иванович, опасно, уходите!», - а он продолжает писать, отмахнётся рукой и отвечает:
(37)- Ничего!..
(38)Когда японцы наступали к Ляояну, я в разговоре с одним из крупных генералов, волнуясь, говорил:
(39)- Ведь Ляоян, пожалуй, японцы возьмут. (40)Ведь это очень нехорошо для нас.
(41)И получил, с милой, спокойной улыбкой, знакомый ответ:
(42)- Ничего!
(43)И теперь, когда Ляоян взят и это нисколько не повредило плану кампании, я понял смысл ответа генерала, его покойную улыбку и это удивительное:
(44)- Ничего!
(45)Да, это великое слово, в нём неколебимость России, в нём могучая сила русского народа, испытавшего и вынесшего больше, чем всякий другой народ. (46)Просмотрите историю, начиная с татарского ига, припомните, что вынесла Россия, что вытерпел народ русский, - и чем больше было испытаний, тем более крепла и развивалась страна. (47)Только могучему организму - всё нипочём! (48)- Ничего!
(49)Вытерпим! - говорят и теперь.
(50)Слабый будет плакать, жаловаться и гибнуть там, где сильный покойно скажет:
(51)- Ничего!
(52)Бисмарка когда-то на охоте в России вывалил в лужу ямщик.
(53)Когда Бисмарк на него закричал, извозчик успокоительно ответил ему:
(54)- Ничего.
(55)Это слово так понравилось «железному канцлеру», что он во многих случаях повторял его и даже носил железный перстень с надписью:
(56)- Ничего.
(57)- Скажите, Клофач, трудно вам досталась эта поездка?
(58)Страшно было под выстрелами? (59)Голодно на позициях? (60)Утомились нервы? - спросил я его.
(61)И он мне ответил совершенно искренне, и видно было, что другого слова не мог даже подыскать:
(62)- Ничего!
(В. Гиляровский*)
* Владимир Алексеевич Гиляровский (1855-1935) - русский писатель, журналист, бытописатель Москвы. Автор сборников «Трущобные люди» (1887), «Негативы» (1900), «Москва и Москвичи» (1926).
Показать текст целиком
Уникальный и самобытный... Эти определения, как нельзя лучше, характеризуют русский народ. Но какие именно черты нас отличают от других национальностей? Что значит русское слово"ничего"? Проблему мужества и стойкости русских людей поднимает В.Гиляровский в предложенном для анализа тексте.
Раскрывая данную проблему, лирический герой рассказывает нам о своей беседе со "старым добрым знакомым по Балканскому полуострову". Первый случай, поразивший Клофача, произошел после боя под Хайченом: раненый с окровавленной тряпкой на ноге и с винтовкой на плече на вопрос о его самочувствии шепотом отвечает одно слово: "Ничего". Именно оно до глубины души поразило Клофача и заставило задуматься о терпении, выносливости и стойкости русских людей. Не случайно автор вспоминает об извозчике, который "вывалил в лужу " Бисмарка и, когда тот начал кричать и возмущаться, просто ответил: "ничего ". "Железному канцлеру" так понравилась эта фраза, что впоследствии он часто вспоминал ее. Эти два примера ярко показывают то, что, на первый взгляд, в простом и незамысловатом слове может скрываться все могущество и величие русского человека.
