Буду вполне откровенен: абсолютно точного решения задачи счастья нет ещё и у нас: два раза в день - от 16 до 17 и от 21 до 22 единый мощный организм рассыпается на отдельные клетки: это установленные Скрижалью - Личные Часы. В эти часы вы увидите: в комнате у одних - целомудренно спущены шторы, другие мерно, по медным ступеням Марша - проходят проспектом, третьи - как я сейчас - за письменным столом. Но я твёрдо верю - пусть назовут меня идеалистом и фантазёром - я верю: раньше или позже - но когда-нибудь и для этих часов мы найдем место в общей формуле, когда-нибудь все 86 400 секунд войдут в Часовую Скрижаль.
Много невероятного мне приходилось читать и слышать о тех временах, когда люди жили ещё в свободном, т. е. неорганизованном диком состоянии. Но самым невероятным мне всегда казалось именно это: как тогдашняя - пусть даже зачаточная - государственная власть могла допустить, что люди жили без всякого подобия нашей Скрижали, без обязательных прогулок, без точного урегулирования сроков еды, вставали и ложились спать, когда им взбредет в голову; некоторые историки говорят даже, будто в те времена на улицах всю ночь горели огни, всю ночь по улицам ходили и ездили.
Вот этого я никак не могу осмыслить. Ведь как бы ни был ограничен их разум, но всё-таки должны же они были понимать, что такая жизнь была самым настоящим поголовным убийством - только медленным, изо дня в день. Государство (гуманность) запрещало убить насмерть одного и не запрещало убивать миллионы наполовину. Убить одного, т. е. уменьшить сумму человеческих жизней на 50 лет,- это преступно, а уменьшить сумму человеческих жизней на 50 миллионов лет - это не преступно. Ну, разве не смешно? У нас эту математически-моральную задачу в полминуту решит любой десятилетний нумер; у них не могли - все их Канты вместе (потому, что ни один из Кантов не догадался построить систему научной этики, т. е. основанной на вычитании, сложении, делении, умножении).
А это - разве не абсурд, что государство (оно смело называть себя государством!) могло оставить без всякого контроля сексуальную жизнь. Кто, когда и сколько, хотел... Совершенно ненаучно, как звери. И как звери, вслепую, рожали детей. Не смешно ли: знать: садоводство, куроводство, рыбоводство (у нас есть точные данные, что они знали всё это) и не суметь дойти до последней ступени этой логической лестницы: детоводства. Не додуматься до наших Материнской и Отцовской Норм. Так смешно, так неправдоподобно, что вот я написал и боюсь: а вдруг вы, неведомые читатели, сочтёте меня за злого шутника. Вдруг подумаете, что я просто хочу поиздеваться над вами и с серьёзным видом рассказываю совершеннейшую чушь.
Но первое: я не способен на шутки - во всякую шутку неявной функцией входит ложь; и второе: Единая Государственная Наука утверждает, что жизнь древних была именно такова, а Единая Государственная Наука ошибаться не может. Да и откуда тогда было бы взяться государственной логике, когда люди жили в состоянии свободы, т. е. зверей, обезьян, стада. Чего можно требовать от них, если даже и в наше время - откуда-то со дна, из мохнатых глубин, - ещё изредка слышно дикое, обезьянье эхо.
К счастью - только изредка. К счастью - это только мелкие аварии деталей: их легко ремонтировать, не останавливая вечного, великого хода всей Машины. И для того, чтобы выкинуть вон погнувшийся болт: у нас есть искусная, тяжкая рука Благодетеля, у нас есть опытный глаз Хранителей... […]
Вот что: представьте себе - квадрат, живой, прекрасный квадрат. И ему надо рассказать о себе, о своей жизни. Понимаете - квадрату меньше всего пришло бы в голову говорить о том, что у него все четыре угла равны: он этого уже просто не видит - настолько это для него привычно, ежедневно. Вот и я всё время в этом квадратном положении. Ну, хоть бы розовые талоны и все с ними связанное: для меня это - равенство четырех углов, но для вас это, может быть, почище, чем бином Ньютона .
Так вот. Какой-то из древних мудрецов, разумеется случайно, сказал умную вещь: Любовь и голод владеют миром. Ergo: чтобы овладеть миром - человек должен овладеть владыками мира. Наши предки дорогой ценой покорили, наконец, Голод: я говорю о Великой Двухсотлетней Войне - о войне между городом и деревней. Вероятно, из религиозных предрассудков, дикие христиане упрямо держались за свой хлеб. Но в 35-ом году до основания Единого Государства - была изобретена наша теперешняя, нефтяная пища. Правда, выжило только 0,2 населения земного шара. Но зато - очищенное от тысячелетней грязи - каким сияющим стало лицо земли. И зато эти ноль целых и две десятых - вкусили блаженство в чертогах Единого Государства.
Но не ясно ли: блаженство и зависть - это числитель и знаменатель дроби, именуемой счастьем. И какой был бы смысл во всех бесчисленных жертвах Двухсотлетней Войны, если бы в нашей жизни всё-таки ещё оставался повод для зависти. А он оставался, потому что оставались носы пуговицей и носы классические (наш тогдашний разговор на прогулке) - потому что любви одних добивались многие, других - никто.
Естественно, что, подчинив себе Голод (алгебраический = сумме внешних благ), Единое Государство повело наступление против другого владыки мира - против Любви. Наконец, и эта стихия была тоже побеждена, т. е. организована, математизирована, и около 300 лет назад был провозглашен наш исторический Lex sexua"lis: всякий из нумеров имеет право - как на сексуальный продукт - на любой нумер.
Ну, дальше - там уже техника. Вас тщательно исследуют в лабораториях Сексуального Бюро, точно определяют содержание половых гормонов в крови - и вырабатывают для вас соответственный Табель сексуальных дней. Затем вы делаете заявление, что в свои дни желаете пользоваться нумером таким-то (или такими-то) и получаете надлежащую талонную книжку (розовую). Вот и всё.
Ясно: поводов для зависти - нет уже никаких, знаменатель дроби счастья приведён к нулю - дробь превращается в великолепную бесконечность. И то самое, что для древних было источником бесчисленных глупейших трагедий - у нас приведено к гармонической, приятно-полезной функции организма, так же, как сон, физический труд, приём пищи, дефекация и прочее. Отсюда вы видите, как великая сила логики очищает всё, чего бы она ни коснулась. О, если бы и вы, неведомые, познали эту божественную силу, если бы и вы научились идти за ней до конца.
Замятин Е.И., Мы / Избранное, М., Правда, 1989 г., с. 315-316 и 320-321.
Строительство дирижабля. 1930 год Underwood Archives / Bridgeman Images / Fotodom
1. Тайна места действия
В романе Евгения Замятина ни разу не говорится прямо, на территории какой страны разворачивается сюжет произведения, — сообщается только, что после давней Двухсотлетней Войны Единое Государство, где живет главный герой Д-503, оградили Зеленой Стеною, выход за которую жителям Государства строго запрещен. Однако в «Записи 6-й» романа рассказывается, как Д-503 и его будущая возлюбленная I-330 посещают Древний Дом и там, в одной из некогда обитаемых квартир, Д-503 видит чудом сохранившийся портрет:
«С полочки на стене прямо в лицо мне чуть приметно улыбалась курносая асимметрическая физиономия какого-то из древних поэтов (кажется, Пушкина)».
В отличие от Достоевского, Толстого и Чехова, Пушкин не был известен за пре-делами России настолько, чтобы кому-нибудь пришло в голову поставить на полочку его изображение (возможно, подразумевается копия портрета Пуш-кина работы Константина Сомова 1899 года: на нем поэт улыбается и смотрит зрителю прямо в лицо). Таким образом Замятин ненавязчиво намекает внима-тельному читателю: действие его романа «Мы» разворачивается на территории бывшей (советской) России.
2. Тайна «бесконечных ассирийских рядов»
В финале «Записи 22-й» Д-503 с энтузиазмом рассказывает о том, что он чув-ствует себя встроенным в «бесконечные, ассирийские ряды» граждан Единого Государства. До этого мотив Ассирии дважды встречается в зачине той же записи:
«Мы шли так, как всегда, т. е. так, как изображены воины на ассирий-ских памятниках: тысяча голов — две слитных, интегральных ноги, две интегральных, в размахе, руки. В конце проспекта — там, где грозно гудела аккумуляторная башня, — навстречу нам четырехугольник: по бокам, впереди, сзади — стража…»
И чуть далее: «Мы по-прежнему мерно, ассирийски шли…» Для чего Замятину понадобилось акцентировать внимание читателя именно на ассирийском происхождении того «четырехугольника», которым движутся по городу граж-дане? Для того чтобы провести параллель между глубокой древностью чело-вечества и его возможным нерадужным будущим. Новоассирийская держава (750-620 годы до н. э.) считается первой империей в истории человечества. Ее власти подавляли врагов с помощью идеально организованного войска, в котором, как и в Государстве из романа Замятина, культивировалась красота геометрического единообразия. Было введено единообразное вооружение, а воины делились на так называемые кисиры (отряды). Каждый кисир насчи-тывал от 500 до 2000 человек, разбитых по пятидесяткам, в свою очередь состоявшим из десяток.
3. Тайна сексуальной привлекательности героя
Невозможно не обратить внимания на то обстоятельство, что все женщины, о которых хоть сколько-нибудь подробно рассказывается в романе (I-330, О-90 и Ю), выделяют Д-503 среди остальных мужчин, а говоря точнее, испытывают к нему эротическое влечение. В чем секрет привлекательности героя романа? В том, что он невольно выделяется из дистиллированного Единого Государства своим мужским, животным магнетизмом, материальным воплощением кото-рого в романе становятся волосатые руки Д-503. Этот мотив встречается в про-изведении Замятина трижды. В «Записи 2-й» герой характеризует свои руки как «обезьяньи» и признается:
«Терпеть не могу, когда смотрят на мои руки: все в волосах, лохматые — какой-то нелепый атавизм».
В «Записи 22-й» эта метафора прямо расшифровывается:
«Я чувствовал на себе тысячи округленных от ужаса глаз, но это только давало еще больше какой-то отчаянно-веселой силы тому дикому, воло-саторукому, что вырвался из меня, и он бежал все быстрее».
А в «Записи 28-й» Д-503 с трудом удается удержать в себе другого человека — «с трясущимися волосатыми кулаками». Чуть дальше в этой же записи особое внимание к рукам героя проявляет I-330, раскрывая секрет магнетизма Д-503. Оказывается, он потомок диких и свободных людей — людей из-за Зеленой Стены:
«Она медленно поднимала вверх, к свету, мою руку — мою волосатую руку, которую я так ненавидел. Я хотел выдернуть, но она держала крепко.
— Твоя рука… Ведь ты не знаешь — и немногие это знают, что жен-щинам отсюда, из города, случалось любить тех. И в тебе, наверное, есть несколько капель солнечной, лесной крови».
Уже после Д-503 и явно по его следам собственную индивидуальность через свою сексуальность будет обретать герой романа Джорджа Оруэлла «1984».
4. Тайна стиля
Юрий Николаевич Тынянов описывает «принцип стиля» этого произведения следующим образом: «…экономный образ вместо вещи… <…> …Все замкнуто, расчислено, взвешено линейно». А другой великий филолог, Михаил Леонович Гаспаров, определил стиль романа «Мы» как «геометрически-проволочный». На самом деле в произведении Замятина наблюдается эволюция стиля, кото-рую можно разбить на три этапа. Первый этап («геометрически-проволочный» стиль) — это начало романа, когда герой ощущает себя частью многомиллион-ного «мы»:
«Я люблю — уверен, не ошибусь, если скажу: мы любим — только такое вот, стерильное, безукоризненное небо. В такие дни — весь мир отлит из того же самого незыблемого, вечного стекла, как и Зеленая Стена, как и все наши постройки».
Но уже в начальных записях романа внимательный читатель обнаруживает вкрапления совсем другого стиля — метафорического и избыточного, восходящего к прозе символистов и Леонида Андреева (в герое заложена «червоточина» индивидуальности):
«Весна. Из-за Зеленой Стены, с диких невидимых равнин, ветер несет желтую медовую пыль каких-то цветов. От этой сладкой пыли сохнут губы — ежеминутно проводишь по ним языком — и, должно быть, сладкие губы у всех встречных женщин (и мужчин тоже, конечно). Это несколько мешает логически мыслить».
В середине романа (герой обретает индивидуальность, становится «я») этот цветистый стиль начинает доминировать:
«Раньше — все вокруг солнца; теперь я знал, все вокруг меня — мед-ленно, блаженно, с зажмуренными глазами…»
Наконец, в финале романа (герой теряет индивидуальность: утрачивает «я» и снова вливается в «мы») геометрически-проволочный стиль возвращается и утверждается настолько прочно, что рецидивам «символистского» стиля не остается места:
«Но на поперечном, 40-м проспекте удалось сконструировать временную Стену из высоковольтных волн. И я надеюсь — мы победим. Больше: я уверен — мы победим. Потому что разум должен победить».
5. Тайна ребенка
Все бы заканчивалось совсем мрачно и беспросветно, если бы не один, на пер-вый взгляд периферийный, сюжет романа и не одна реплика I-330 из «Записи 34-й». Дело в том, что Д-503 противозаконно «дал» (как сформулировано в «Записи 32-й») О-90 ребенка, а потом с помощью I-330 этот ребенок вместе с матерью был переправлен через Зеленую Стену за пределы Единого Государ-ства:
«…Вчера вечером пришла ко мне с твоей запиской… Я знаю — я все знаю: молчи. Но ведь ребенок — твой? И я ее отправила — она уже там, за Стеною. Она будет жить…»
Замятин неакцентированно дает внимательному читателю надежду: да, Д-503 в итоге потерпел в борьбе с Единым Государством сокрушительное поражение. Однако лучшее в нем, возможно, воскреснет в его ребенке за Зеленой Стеной.
6. Тайна дневника
Роман «Мы» часто именуют антиутопией, и это в общем справедливо, но, как кажется, помогает считывать лишь самые очевидные смыслы произведения и видеть в нем главным образом, по словам Замятина, «сигнал об опасности, угрожающей человеку, человечеству от гипертрофированной власти машин и власти государства — все равно какого».
Очень важно обратить внимание на другую жанровую особенность романа «Мы», а именно — на дневниковую форму, в которую заключено повество-вание. Определение жанра произведения как антиутопии не объясняет или почти не объясняет выбора подобной формы. Может быть, «Мы» — это мета-роман, то есть роман о попытке стать писателем? Взглянув на произведение под таким углом, мы сразу же заметим, что очень большое количество его фрагментов посвящены раскрытию темы написания текста. Более того, Д-503 саму жизнь, похоже, воспринимает как роман, как текст:
«Что ж, я хоть сейчас готов развернуть перед ним страницы своего мозга…»
«И я еще лихорадочно перелистываю в рядах одно лицо за другим — как страницы — и все еще не вижу того единственного, какое я ищу…»
«Кто тебя знает… Человек — как роман: до самой последней страницы не знаешь, чем кончится. Иначе не стоило бы и читать…»
«Прощайте — вы, неведомые, вы, любимые, с кем я прожил столько страниц…»
«Тут странно — в голове у меня, как пустая, белая страница».
И не получится ли тогда, что роман «Мы» будет уместнее поставить не столько в ряд антиутопий («О дивный новый мир» Хаксли, «1984» и «Скотный двор» Оруэлла, «Хищные вещи века» братьев Стругацких и так далее), сколько в ряд ключевых для русской литературы ХХ столетия произведений, одной из глав-ных тем которых является писательство и попытка стать писателем («Дар» Владимира Набокова, «Мастер и Маргарита» Михаила Булгакова, «Доктор Живаго» Бориса Пастернака, «В круге первом» Александра Солженицына). Только во всех этих романах героям в итоге все же удается стать писателями, а в «Мы» — нет: «Я не могу больше писать — я не хочу больше».
7. Тайна Марселя Пруста
Не источником, но некоторым «исходником» для всех русских (и не только) метароманов о попытке героя стать писателем послужила семитомная сага Марселя Пруста «В поисках утраченного времени». Кажется, нет стилистически ничего более далекого от тягучей прустовской эпопеи, чем короткий и энер-гичный роман Замятина. Но именно Пруст первым в ХХ столетии поднял на новый уровень тему писательского творчества. Его главный герой Марсель всеми силами пытается задержать навсегда уходящее время и тем самым обре-сти бессмертие. Он пробует самые разные способы: например, ценой неимо-верных усилий сближается с древними аристократическими французскими семействами, которые кажутся ему самим воплощением времени. Только в последней книге под названием «Обретенное время» Марсель понимает, что лучший способ удержать время состоит в его подробнейшем описании — в его фиксации и консервировании. «Вселенная подлежит полному переписыва-нию» — вот ключевая фраза последнего романа Пруста и всей его саги.
Ставя перед своими «нумерами» задачу «составлять трактаты, поэмы, мани-фесты, оды или иные сочинения о красоте и величии Единого Государства», это Государство стремится обессмертить себя в слове. Однако в случае с Д-503 все идет по другому, непредусмотренному плану, так как писательство пробуждает в герое романа творческую индивидуальность.
Источники
- Замятин Е. И.
Мы. Текст и материалы к творческой истории романа.
Сост. М. Ю. Любимова, Дж. Куртис. СПб., 2011.
Большинством современных читателей Е. Замятин воспринимается, пожалуй, как автор одного произведения – романа «Мы». Действительно, для самого писателя роман явился итогом многолетних художественных поисков, экспериментов, самым выстраданным и потому самым дорогим творением. Однако замятинское наследие настолько разнообразно по тематике, стилю, языку, что видеть в писателе исключительно автора знаменитой антиутопии было бы непростительным упрощением. В произведениях Замятина встретились и причудливым образом соединились традиции русской и европейской литературы, достижения искусства и науки. Творческая мысль писателя, кажется, питается противоречиями, подобно электрическому разряду, пробегающему между противоположно заряженными полюсами.
Писатель, заявивший о себе как о продолжателе традиций Гоголя, Салтыкова-Щедрина, Достоевского, тем не менее настойчиво призывал своих коллег обратить взоры на Запад, научиться у европейских писателей строить динамичный, занимательный сюжет.
Математик и кораблестроитель по образованию, Е. Замятин пытается в своих теоретических работах выявить и обосновать законы, а может быть, даже вывести некую формулу современного искусства. «Математический» подход к искусству, безусловно, давал о себе знать не только в его литературоведческих, но и собственно литературных произведениях, в которых современники обнаруживали подчас излишнюю рассудочность, «выстроенность». Основания для подобных упреков, конечно, были. Замятин и своим творчеством, и самой манерой поведения поддерживал свою репутацию человека сдержанного, несколько педантичного. Не случайно А. Блок назвал Замятина московским англичанином, и это прозвище крепко срослось с писателем. Замятин великолепно владел английским, увлекался английской литературой, был горячим поклонником творчества Уэллса, кроме того, он некоторое время жил и работал в Англии. Однако вот что интересно: находясь в Англии, Замятин пишет о России, а по возвращении на родину создает произведения, в которых пытается обобщить свой зарубежный опыт. Более того, и в конце своей жизни, находясь в эмиграции, во Франции, он свои произведения пишет в основном на русском языке, оставаясь для европейцев русским, даже «слишком» русским писателем.
Может возникнуть ощущение, что Замятину доставляет удовольствие постоянно обманывать читательские ожидания, разрушая некие стереотипные представления о себе. Дело, думается, в другом. Замятин, как он признается в своей автобиографии, с детства привык идти по пути наибольшего сопротивления, ставить эксперименты над собой, действовать вопреки обстоятельствам.
Замятин – еретик и бунтарь, революционер по своей натуре, поэтому он борется с любыми проявлениями косности – и в общественной жизни, и в политике, и в науке, и в искусстве. Так, он сражается с самодержавием, пока оно прочно удерживает свои позиции, и вступает в другое сражение – с зарождающимся на его глазах советским строем. В двадцатые – тридцатые годы прошлого века, будучи для представителей советской литературной общественности ярым антисоветчиком, он воспринимается русской эмиграцией как последовательный марксист. Для самого писателя в этом нет никакого противоречия: он признается, что навсегда отдал себя борьбе с консерватизмом, или, в терминах самого писателя, энтропией, где бы он ни столкнулся с ее проявлениями – в царской ли России, в Англии, в молодом ли Советском государстве. В своем письме Сталину Замятин называет себя «неудобным» писателем, понимая, что его идеи идут вразрез с господствующей идеологией.
«Неудобным» для власти Замятин оказался не только при жизни, но и на долгие годы после смерти, поскольку его творчество, и особенно роман «Мы», с течением времени не только не теряло, но и приобретало все большую актуальность – по мере того как сбывались самые мрачные пророчества писателя. Лишь в конце восьмидесятых годов ХХ века имя и творчество Замятина, хорошо известные на Западе, вернулись наконец в русскую литературу. Возвращение писателя состоялось в то время, когда отечественного читателя интересовали не столько художественные достоинства замятинской прозы, сколько ее идеологическая подоплека. Сейчас, освободившись от стереотипов и клише, мы видим в Замятине именно художника, непревзойденного мастера слова, блестящего стилиста, умеющего соединить яркую образность с ясностью и «прозрачностью» текста, – поистине классика отечественной литературы, писателя с интересной и сложной судьбой.
Евгений Иванович Замятин родился в 1884 году в Лебедяни, маленьком городке недалеко от Тамбова, и первые восемнадцать лет своей жизни провел в русской провинции, том крае, о котором, по словам самого Замятина, писали Толстой и Тургенев. Любовь и восхищение родной природой, «крепчайшим русским языком Лебедяни», конскими ярмарками уживается в нем с критическим отношением к отсталой, косной, неподвижной российской глубинке. В первом крупном произведении Замятина – повести «Уездное» (1913) – изображена именно такая российская глубинка, некое неподвижное «темное царство». Эта повесть принесла Замятину известность и заставила говорить о нем как о крупном мастере слова. Его герой со странным именем Барыба стал воплощением бездуховности, алчности и животных инстинктов. Тема российской глубинки звучит и в других произведениях писателя – повестях «Алатырь», «На куличках», а также в так называемой малой прозе писателя – рассказах «Непутевый», «Чрево», «Старшина», «Кряжи» и других. Позже Замятин покинет провинциальную Русь, не только в жизни, но и в своем творчестве осваивая вместе со своими героями новые пространства – Петербург, Лондон, Джесмонд. Однако на новом витке своего литературного пути писатель вернется в эту знакомую ему с детства настоящую Русь – именно Русь, а не Россию, – с тем чтобы увидеть ее по-новому.
К моменту вступления в большую литературу Замятин имел за плечами значительный жизненный опыт. Получив по окончании Петербургского политехнического института профессию инженера-кораблестроителя, он преподает на кафедре корабельной архитектуры, помещает свои работы в специальных технических журналах. Много позже, в одном из интервью, он так оценит свои достижения: «Шесть томов прозы, шесть пьес и шесть ледоколов», а свою профессию определит как «еретичество». До 1917 года быть еретиком значило быть на стороне большевиков, и Замятин еще студентом участвовал в политических демонстрациях, в 1905 году проводил агитацию среди рабочих на Выборгской стороне. Он неоднократно находился под арестом, его высылали из Петербурга на родину, в Лебедянь. Не менее насыщенной была и творческая жизнь Замятина. Он сблизился с литературной группой «Заветы», в которую входили А. М. Ремизов, М. М. Пришвин и другие известные писатели.
В 1916 году Замятин отправляется в Англию, где работает по специальности, – на судоверфях Глазго, Нью-Кастла, Саус-Шилдса он участвует в строительстве первых русских ледоколов. Англия поразила Замятина своей технической мощью, и все же, как это ни парадоксально, увиденная писателем страна чем-то неуловимо напоминала русскую провинцию. Сходство это проявлялось в боязни движения, свободы, стихии или, в терминах Замятина, в отсутствии «энергии». По сути, замятинская российская глубинка и замятинская Англия – это разные воплощения одного явления – неподвижности, энтропии, в конечном счете – смерти. Итогом пребывания Замятина в Англии стали его «английские» произведения – повесть «Островитяне» (1917) и рассказ «Ловец человеков» (1918). На смену живущему инстинктами русскому Барыбе пришел английский человек-автомат, человек-робот – это и мистер Дьюли, одержимый идеей принудительного спасения своих сограждан, и мистер Краггс, ханжески рассуждающий о добродетели и наживающийся на человеческих «пороках». «Еретик» Замятин так же, как до этого отвергал в «Уездном» растительную жизнь, теперь обличает механизированную, бессмысленную жизнь так называемого цивилизованного человека. Подобно Гоголю, в свое время сопоставившему Коробочку со столичной дамой и сумевшему увидеть в крупном сановнике человека-кулака Собакевича, Замятин выявляет сходные черты в характерах внешне непохожих друг на друга людей. Свое внутреннее родство с Гоголем Замятин ощущал на протяжении всей своей жизни. Как и его великий предшественник, Замятин переезжает из подарившей ему индивидуальную манеру письма провинции в Петербург. Сказовую манеру письма, ориентированную на воссоздание языковых особенностей жителей провинциальной Руси, сменит иной стиль – своеобразная поэтическая, или орнаментальная, проза, как в свое время пасичник Рудый Панько из «Повестей на хуторе близ Диканьки» уступил место самому автору с его романтически приподнятой речью. Кроме того, следует отметить, что и у Гоголя, и у Замятина сказ и «поэтическая» проза тесно взаимодействуют между собой.
Для того, чтобы возникла антиутопия, должна существовать утопия - грандиозный проект будущего, воплощение самой смелой и лучезарной мечты человечества о «золотом веке». Мировая литература знает «Республику» Платона, «Утопию» Томаса Мора (произведение, давшее название жанру), «Город Солнца» Томаса Компанеллы. К утопии восходит знаменитый четвертый сон Веры Павловны в романе Н. Г. Чернышевского «Что делать?».
Писатели-утописты облекали полет мысли и фантазии в необыкновенные образы, брали на себя роль провидцев и пророков. Однако несбыточность этих пророчеств порождала скепсис и отчаяние, возникали противоположные антиутопические настроения, подрывавшие основы оптимистического взгляда на будущее.
Роман Евгения Замятина «Мы» - в русле последней традиции. Писатель создавал свое произведение в холодном и голодном Петрограде 1920-го года, в обстановке военного коммунизма с его жестокостью, насилием, подавлением личности. Роман Замятина написан от лица главного героя, человека будущего технократического века, в форме записей - конспектов, расположенных в хронологической последовательности.
При чтении первых из них возникает ощущение резкого света, обилия воздуха, полноты жизни, всеобщего ликования. Весенний ветер несет с невидимых диких равнин желтую медовую пыль с каких-то цветов; от нее сладко сохнут губы; сквозь стены домов, отлитых из «незыблемого. вечного стекла», легко и свободно проникают солнечные лучи; люди сыты, и их «не омраченные безумием мысли лица» так светло и ясно вырисовываются на фоне «блаженно-синего неба». «Непреложные прямые улицы», «брызжущее лучами стекло мостовых», «божественные параллелепипеды прозрачных жилищ», кажется, видишь «самую синию глубь вещей».
Не в сказке ли мы? «Зеркально-безмятежное море» жизни, по которому так легко плыть вместе со всеми... Не об этом ли мечтает усталый, униженный, задавленный грузом повседневных забот человек XX века? Разве безмятежность не расправляет крылья души, не дает ей возможность свободного и вольного полета? Уж не ошиблись ли мы, назвав роман антиутопией?
Не ошиблись, ибо полет души в Едином Государстве, о котором идет речь у Замятина, в принципе не возможен.
Душой обладает личность, индивидуальность, человек сочувствующий, сопереживающий, сострадающий. Именно он-то и нежелателен обществу, в котором понятие «я» вытеснено мощным монолитом «Мы». «Мы» - это не нация, не социальная группа, не какое-либо объединение людей по профессиональному или возрастному признаку. «Мы» - это слившееся в общем марше человечество, одинаково одетое, одинаково мыслящее и чувствующее, наконец, одинаково счастливое, члены которого отличаются друг от друга номерами да разве что формой носа.
Главный герой, нумер Д-503, математик-один из Строителей «Интеграла», мощной сверхмашины, которая должна подчинить всю Вселенную «благодетельному игу разума», распространить это одинаковое «математически безошибочное счастье» на все живое. Д-503 вполне доволен тем положением «винтика», которое отведено ему в системе государственного механизма. Его, как и остальных, оставляет абсолютно равнодушным тот факт, что при первом запуске двигателя «Интеграла» 10 «зазевавшихся нумеров» было уничтожено Логика проста: 10 нумеров - всего лишь одна 100-миллионная часть человеческой массы, которой легко и просто пренебречь Так и делают люди будущего: «арифметическая безграмотная» жалость древних для них смешна
Смешны не только жалость, но и порывы любви, самопожертвование, стремление «предков» иметь семью, свой дом, детей Смешны даже сами местоимения - «мой», «моя», «мое». Здесь все общее, а то, что выходит за пределы Единого Государства, отделено Зеленой Стеной, и мир за этой стеной - мир деревьев, птиц, животных - по мнению нумеров, неразумен и безобразен
И все же постепенно, сначала неожиданно для себя, нумер Д-503 начинает прозревать. Все чаще герой задается вопросом: кто же счастливее - «желтоглазый» древний человек, «в своей нелепой грязной куче листьев, всвоей невычисленной жизни», или он, носитель алгебраического счастья?
Д-503 уже не гордится своей похожестью на других, своей слитностью с «мы». Ему нужно знать: «Кто я? какой я?» Более того, герою недостаточно осознавать себя полезным членом общества: ему хочется, чтобы у него была его мать. Именно мать, для которой он не Строитель «Интеграла», не один из нумеров, не молекула Единого Государства, а «простой человеческий кусок - кусок ее же самой».
Толчком к внутреннему прозрению явилась любовь. Она заставила Д-503 ощутить бездуховность, жестокость и ангигуманиость того миропорядка, которому он служит В конце концов героя разоблачают и подвергают Великой Операции: удаляют фантазию. На следующий день он является к главному правителю, Благодетелю, и рассказывает все, что известно о «врагах счастья». «Я» человека снова уходит в небытие.
Как сказано выше, роман Замятина создавался в условиях военного коммунизма. Однако нельзя видеть в нем только лишь сатиру на политические системы социалистического или коммунистического образцов. У Замятина речь идет не только о политическом тоталитаризме, но о гораздо большем - о следствиях технического прогресса, оторванного от духовного начала, которому тоталитаризм способствует.
Жанр антиутопии-один из самых популярных в современной литературе Наибольшей известностью пользуется повесть Александра Кабакова «Невозвращенец». Написанная в 1989 году, она рисует Москву ближайших десятилетий. Повествование пестрит именами известных политиков, писателей, ученых, общественных деятелей, что придает описаниям Кабакова вполне конкретный и определенный характер.
Цель повести - прогнозировать дальнейшее развитие в стране, будто бы вставшей на путь военной диктатуры. Что же принесет она по мнению автора ? Атмосферу ненависти и хаос, голодные очереди, давки за водкой и налеты вооруженных трезвенников, спекуляцию, запланированные и непредвиденные убийства, танки на улицах, отряды вооруженных боевиков и кровь, кровь, кровь
Сравнение с романом «Мы» напрашивается само с собой. И скажем прямо: оно не в пользу повести «Невозвращенец» Художественный мир Евгения Замятина восходит к сатире Свифта, фантастике Г. Уэльса, но корни его в творчестве Гоголя, Лескова, Салтыкова-Щедрина, конечно же, Достоевского. Утверждение любви как высшей ценности связывает писателя со всей русской классикой XIX - начала XX века - от Пушкина до Бунина и Куприна
Читая же повесть Кабакова, ощущаешь ее соотнесенность прежде всего с газетной публицистикой, с многочисленными публикациями на злобу дня - не более. Злоба дня, утрированная, искаженная, тенденциозно преподнесенная в угоду тем или иным политическим симпатиям, не может явиться основой серьезного многогранного взгляда н» действительность, тем более ее полноценного художественного осмысления.
«Нет истины, где нет любви»,- сказал в свое время А. С. Пушкин. Разумеется, речь идет о любви в широком смысле слова. У Кабакова нет ее даже в узком, прямом, конкретном. Где же тогда место истине?
Общество математически безошибочного счастья.
В закладки
«О дивный новый мир» и «1984» сейчас постоянно на слуху: ими активно вдохновляются создатели других антиутопий, о них часто спорят, с ними сравнивают современность. А вот роман «Мы» Евгения Замятина далеко не так популярен - хотя без него Хаксли и Оруэлл вряд ли написали бы свои самые знаменитые книги. Работу Замятина называют первой великой антиутопией XX века - рассказываем, почему именно.
Предыстория романа
Евгений Замятин со студенчества был убеждённым социалистом, из-за чего сюжеты практически всех его ранних произведений описывали «гнилое» общество начала XX века. В повести «Уездное» он показывал увязшее в пороках провинциальное общество, в «На куличиках» - застойный быт отряда российской армии на Дальнем Востоке. Материал для своих работ писатель собирал во время ссылок - за революционную и антивоенную деятельность он не раз попадал в опалу к власти.
В 1916 году Замятин отправился на английские верфи для проектировки российских ледоколов. Англия писателю совершенно не понравилась: по его мнению, британское общество хоть и было сытым и спокойным, но при этом чрезвычайно консервативным и механизированным. По системе Тейлора , на производстве людей рассматривали лишь как части одной большой машины. К тому же, в самом разгаре была Первая мировая, где английские изобретения массово применялись в качестве оружия, что ужасало писателя.
Во время командировки Замятин познакомился с трудами Герберта Уэллса и остался впечатлён. В итоге он решил, что фантастика - лучший способ отражения действительности, с помощью которого можно предупредить общество о грядущих опасностях.
Евгений Замятин
Вдохновлённый успехами февральской революции, в 1917 году Замятин вернулся в Россию, где попал на работу в редакции нескольких журналов. Там он открыто поддерживал левых эсеров и часто критиковал деятельность большевиков. В 1920 году он написал фантастическую антиутопию «Мы» - в качестве сатиры над радикальными идеями его социалистов-современников.
